Я встал и двинулся вглубь комнаты, скорее из желания размять ноги, чем с
определённой целью. Скрипящий пол слегка прогибался под тяжестью
неторопливых шагов, вздымая всё новые мириады пылинок. Они кружили в рукаве
кисейного луча, которым солнце махнуло из мутного окошка на середину
комнаты, и чем-то напоминали вселенское движение сонма галактик. Где-то там,
у альфы Центавра, возможно, есть такой же домик среди леса, так же падают в
окно альфийские лучи, освещая клубы вездесущей пыли. Вот только вряд ли там
сидит на лавке Чучельник, держа на коленях потрёпанный журнал с деловыми
записями и, не поднимая глаз, с видом занятого человека слушает, как
взъерошенный Вальдхаузен сумбурно излагает события, накопившиеся за
прошедший период: - ...Тут я ему и говорю: ну откуда же мне знать, что эта
персона не по моей части? Заурядного вида типичный интеллигент, в кепке,
ничем не отличающийся от прочих, которых с начала сезона, кстати говоря,
было уже с добрый десяток. Обыкновенный турист, хоть и довольно резво
пытался от меня увернуться, петляя между деревьев. А инструкция моя
простая... - Иногда в речь лесника, прерывая сбивчивый поток разнообразных
сведений, больше похожих не на должностной отчёт, а на рассказ
соскучившегося по общению отшельника, встревал спокойный голос Чучельника: -
... потому что нужно всегда быть готовым к непредвиденным ситуациям. И
вообще, "не держись устава, яко слепой стены"*. Кроме того, нужно же иногда
смотреть по сторонам, интересоваться состоянием границ вверенного
хозяйства... - но тон задавал Вальдхаузен: - ...руки по делу истосковались.
Эх, как мы охотились на голавля с пневматическим ружьём! Поднимешься вверх
по течению, где рыба видна как на ладони. Стрельнёшь, бывало, и голавль
замрёт. Бредёшь, оружье за плечом, сапоги болотные, подходишь, только
наклонишься, как он, хитрец, хвостом махнёт, только струйка крови за ним
тянется. - Чучельник заметил: - Признаться, не понимаю, что за удовольствие
в такой стрельбе. Я предпочитаю ловить голавля на кузнечика. Ну, как там
процесс, идёт? - На этот раз он всё же бросил взор на собеседника, и тот
поспешил с ответом: - Не беспокойтесь. Но зачем же возиться с наживкой, не
проще ли... - Мне их однообразный разговор довольно скоро надоел, и я
подошёл к стеллажу, где на полках стояли книги. Разновысотные корешки, за
каждым из которых скрывается осколок мира, не боятся едкой пыли, пока их
оберегают руки читателя. Я пробежался взглядом по пёстрому ряду, с книгами,
которые можно перечитывать без конца, и остановился на зелёном томике
Ломоносова. Полистав его немного и остановившись на любимом стихотворении, я
вновь окунулся в прелесть забытой речи, насыщенной высокими архаизмами.
Пусть с годами германскую основательность потеснила французская стройность,
пусть иногда так хочется составить перевод на язык современности - всё-таки
понимаешь, что мысль едва ли портится от времени. Книга в моих руках
говорила и пела, увещевала и превозносила, поучала и кляла - единственное,
чего она не делала, так это не оставляла равнодушным. Мне подумалось, что по
части Ломоносова мы с Вальдхаузеном представляем собой единое целое, как,
например, и все посетители библиотеки имени Салтыкова-Щедрина в определённом
смысле являются одним квазисуществом. Другое дело охота, лесника она
интересует куда сильнее, чем меня: ну что за удовольствие носиться по лесу,
ружьё наперевес, на поясе waldhorn**?.. Я повернулся к свету; за неумытым
окном разгорался день. Солнце давно уже обнимало поляну, проникая сквозь
высокие макушки сосен, однако теперь оно стало ещё ярче, будто лёгкая
облачная завеса с убегающими минутами истончалась под действием тепла рыжих
лучей. Я поставил книгу обратно. День за днём мы проводим в пыльных
кабинетах, и если встречается возможность ненадолго шагнуть в мир, ещё не
загнанный мятущейся мыслью в прокрустово ложе цивилизации, нужно этот шаг
сделать. Иначе не удастся насладиться ни природой, ни плодами человеческих
рук. Разведя руки и сладко зевнув, движимый всё той же силой созидательного
безделья, я неопределённо улыбнулся обоим собеседникам, медленно пересёк
комнату, мимоходом захватил пальто, чтобы надеть его по дороге, толкнул
рукою плотно закрытую дверь и вышел наружу.

  Нет никакого сомнения в том, что противоречивости своей натуры мы во
многом обязаны переменчивости погоды. Долгие зимы, яркое лето. Что наблюдает
из окна своей мрачной квартиры флегматичный англичанин? Дожди, туманы,
облака. Отсюда непроницаемость его характера и тяга к дальним странствиям.
Обитатель бесплодных земель Аравийского полуострова видит вокруг себя только
мёртвый песок, протяжённый, как само небо, знойное и величественное, поэтому
неукротимый нрав воина Аллаха пронизан ветром пустыни. Житель Поднебесной,
выглянув на улицу, видит, увы... только китайцев. Поэтому их так много. "Эх,
как жаль, - подумал я, поморщившись от неудачного ряда сравнений, - что
всякая мысль, развиваясь логически, однажды заходит в тупик". Я быстро
застегнулся на все пуговицы и натянул перчатки, готовый окунуться в объятия
зимы. Но всё вокруг переменилось.

  Снег таял, превращаясь на коричневых распрямляющихся ветках в ледяные
бусы, блестя и соскальзывая вниз. Стоя на пороге, я с сомнением глянул на
свои сапоги, отнюдь не предназначенные для прогулок по лужам, и, всё-таки
решив не лишать себя редкого удовольствия чувствовать оттепель всем телом,
шагнул вперёд, прямо в тонкий слой прозрачной воды, покрывшей ледяную поляну
зеркальной гладью, то здесь, то там волнуемую концентрическими кругами,
расходящимися от капель, падающих с оттаивающих крон пробуждающихся
деревьев. Кое-где вдали, за пределами поляны возвышались островки, почти
оголившиеся от снежной корки, прошлогодней травой и бурой хвоей напоминая
купола муравейников. Я продвигался по скользкому дну плоского озера,
подошвами почти без остатка погружаясь в воду и вслушиваясь в её холодный
плеск; мне казалось, что если бы не льдистый дождь, наполняющий округу
звонкой капелью, то было бы слышно, как по стволам, обнявшим корнями
оттаивающую землю, бежит живительная влага.

  "Ещё немного, и промокнут ноги", - пронеслось в мыслях, и я вспомнил, как
совсем недавно здёсь всё было иначе.

  Некоторое время назад, подходя к сторожке, мы обсуждали с Чучельником
интересующий меня вопрос: всё-таки, если мы остались в "Каффе", то как,
во-первых, безо всяких дополнительных средств нас занесло сюда, и,
во-вторых, как наши тела будут себя вести, будучи предоставлены сами себе.
Чучельник усмехнулся и, потуже натянув бобровую шапку с козырьком, сказал: -
Видите ли, дело в том, что не всё так однозначно. Теперь, когда разрушен
барьер, происходит постепенное смешение миров, и нельзя чётко отделить
действительность реальную от эктоидальной. Здесь, впрочем, нет ничего
революционного для понимания: ведь если разобраться, то и так человек in re
просто размножается, спит, ест, ходит за едой в магазин, в то время как всё,
что он за многие поколения нагромоздил вокруг себя, те самые плоды
цивилизации, а равно и бесполезные с точки зрения физиологии культурные
занятия, как то: игра в домино, походы в оперный театр или конструирование
биомеханизмов, всё это относится лишь к области нашего восприятия,
психологического взаимодействия между индивидами и коллективного
мифотворчества. Поэтому нельзя сказать, что в кафе остались наши тела, а
сознание находится здесь - мы и там, и тут. Далее, ничто не мешает нам и
действовать параллельно: попробуйте-ка переключить внимание туда. Мы ведь
уже встали из-за стола и отправились... - Действительно, мы оставили
кофейное заведение и поехали во владения Чучельника, я понял это внезапно, и
по спине моей пробежала дрожь. Однако представлял себе город я довольно-таки
смутно, как будто смотрел через жёлтый лист плексигласа. Я напряг зрение,
проникая сквозь расстояние и ткань психологического барьера, почти ощутил
себя одновременно в двух местах и даже начал слышать шум городских улиц - мы
ехали, и дома неспешно кивали нам вслед, а мой попутчик развивал мысль,
начало которой затерялось на лестнице "Каффы": - Не было никакого
серебряного века русской поэзии, так как его себе представляют. Не ходили по
улицам поэты, одаряя прохожих благословенной лирой, и девушки не устилали их
путь лепестками из роз. То было время тяжёлых потрясений, социальных
экспериментов и брожения умов; люди в массе своей влачили жалкое по нынешним
понятия существование, а те, кто оставил после себя тетради стихов,
оказались услышаны, по большому счёту, случайно. Тиражи исчислялись сотнями
штук, с дешёвой полиграфией, а читатели грелись у керосиновых ламп. Казалось
бы, для искусства - враждебная среда. Но эта газетная бумага и голодные
воинство литераторов смогли войти в историю, потому что на то была воля
Читателя. Сейчас поэтов же такого уровня - уверен, и даже знаю - только
позови, явятся, да ещё в очередь станут, кто бы их послушал. Например, есть
у нас тонкий лирический поэт, изящный стилист Цибулька. Но никто о нём не
слышал. Никому это больше не интересно, у всех есть дела. А многие и вовсе
ничего не читают, и вместо того, чтобы сидя у торшера перелистывать
страницы, обращают внимание разве что на бигборды. - Автомобиль, как хорошо
пообедавший кот, тихо и тепло урчал, по сторонам проплывали рекламные щиты с
самодовольной улыбкой главного лица страны, глядящего свысока на всех поэтов
мира. В народе это явление называют "бигмордами". Мне почему-то вспомнилось:

       "Я уместил в четыре строчки
       И запах смявшейся травы,
       И цвет небесной оболочки,
       И гул гудящей головы" -

  и совсем невесело подумалось, что искусство читать стихи, умение находить
в нескольких строках отражение мира, давно забыто, а непрочитанные стихи
чахнут и умирают. Как и поэты, которые все, в определённом смысле, умирают
от чахотки, в далёкой стране и молодыми. Иная смерть у читателя: она
приходит от пресыщения, дома, на диване перед телевизором и том возрасте
духа, когда можешь многое, но ничего, по большому счёту, не хочешь.
Пространство литературы сокращается, как шагреневая кожа. Кто станет
вчитываться во вселенные четырёх строчек?.. Прощай, тонкий поэт Цибулька, мы
никогда не встретимся. Мы свернули на Владимирскую улицу. Я находился в
плену двойственного ощущения: мне казалось, что лобовое стекло излишне
прозрачно, звуки - ненатуральны, мир вокруг - эфемерен... Однако
сосредоточиться на овладении собой мне не дали слова Чучельника, звучащие из
призрачного леса. Впрочем, течение беседы уже успело убежать вперёд. Я
услышал: - А что, этот эксперимент небезынтересен. По крайней мере,
теоретически всё выглядит довольно убедительно: поскольку мозг человека
ограничен по объёму, то и сам человек, как личность, заключён между началом
накопления информации и пределом способности её удержания. Если же
озадачиться продлением индивида в будущее, то существо человека можно
представить как некоего спрута, плывущего из глубин времени, щупальцами
находящегося в прошлом и тараня телом настоящее. Продвигаясь дальше, он
теряет связь с тем, что стало частью истории, освобождая место в своей
черепной коробке для зарождения новых нейронных цепей. Таким образом, не
происходит захламления мозга ненужным балластом бесполезных сведений. Но
следует иметь в виду, что в жертву приносятся, грубо говоря, архивы памяти.
На самом деле, практически именно так и работает обыкновенный мозг, однако
после активного репродуктивного периода нейронный рост уступает место
консервации. Незачем останавливаться на причинах этого, поскольку они
известны и являются фундаментальным принципом эволюции: сделал дело - топай
смело. Важно другое. Если обычный человек укоренён во времени, то в нашем
случае он вместе со своими корнями как бы ползёт в будущее, изменяясь по
мере необходимости и превращаясь, в конце концов, в совершенную
адаптационную машину, поскольку после нескольких условных циклов полной
замены личности человек исключает из себя всяческие моральные обязательства
и развивает невероятную волю к самосохранению. Это практическое наблюдение.

  Затем мы вошли в домик, где нас поджидал Вальдхаузен, сидя по стойке
"смирно", если можно так выразиться. Он оставил все свои занятия, ружьё было
брошено на столе, и первые слова его больше напоминали текст объяснительной
записки. Он сбивчиво рассказал, как из-за неприятного недоразумения вынужден
был, выражаясь его словами, извлечь из трансформатора так хорошо подошедшего
человека. Это потом только выяснилось, что торговец осадными башнями и
торопиться никуда не изволит, и говорить на отвлечённые темы большой
любитель, в особенности в хорошей компании, как скромно обозначил себя
лесник. "Правда, пить они там, в своей Новой Зеландии, толком не умеют, - с
лёгкой иронией сетовал он, - каждый вечер предлагал мне псевдоисторические
монументы из искусственного камня, мол, они придают дикой природе
первозданную одухотворённость". Они увлеклись разговором, а я, в конце
концов, оставив их наедине, испытывал водонепроницаемость собственных сапог,
хлюпающих по талой воде с явным недовольством.

  Однако ногам моим не суждено было намокнуть: озеро, и без того едва
доходившее кузнечику до колена, высохло вовсе, и под яркими лучами солнца
дно его превратилось в травяной ковёр. Да, о ледяной корке можно было
забыть, а на буром сплетении давно увядших трав появилась редкая прозелень.
Весна торопила неповоротливый февраль, вертя вперёд стрелки часов
просыпающегося леса, весна насыщала воздух тёплой сырой свежестью. Я снял
перчатки. "Что они там включили? Печку, что ли?" - проворчал про себя я и
обернулся. Домик избавился от снега и стоял на сырой земле, из которой,
пробиваясь через влажные давно опавшие сосновые иголки, прорастали
подснежники. Белые цветы на глазах шевелили своими бутонами, ловя солнечное
тепло, хотя лично я в причине потепления сомневался всё больше и больше:
становилось жарко, мне пришлось сбросить пальто с плеч и повесить его на
руку. Сосны вокруг шевелились, и скорее не от ветра, а от стремительного
тока жизни в стройных стволах и ветках, давно избавившихся от снега и
насыщающих воздух дыханием молодой хвои. Небо из бледного стало синим. Я
опустил глаза. Вместо тяжёлого зимнего облачения на мне сидел походный
костюм, переходящий в туфли, а на месте пальто оказался плащ; шапка исчезла.
Впору было растеряться, и я задумался. Должны же быть какие-то объяснимые
вещи, чтобы людям было, на что опереться в своих ожиданиях. Пускай Земля -
не центр вселенной, а человек - не пуп Земли, пусть мы изменяем и свой мир,
и природу, и себя, но нельзя же лишать человека личной системы координат.
Отнять ощущение реальности и ничего не дать взамен - всё равно, что вынуть
из тела позвоночник. По зелёной поляне прыгала белка, не замечая моих
затруднений, но видя в моей фигуре возможную опасность. Она короткими
перебежками дала вокруг меня крюк, пересекла поляну и помахала на прощание
пушистым хвостом. Развернувшись вслед за ней, я подумал: "Кузнечик, дорогой,
сколь много ты блажен! Ты скажешь и поёшь, иль, лучше, ты бесплотен!.."***

  Над городом сгущался мрак, небо скрывалось за белым пологом тучи. Под
тёмным покровом этой белизны улицы и дома теряли краски, автомобили включали
фары. Мне показался не вполне уместным собственный вопрос, но раз уж он меня
взволновал, то, конечно же, стоили поделиться им с тем, кто мог бы на него
ответить, что я и сделал: - Послушайте, - голос мой после продолжительного
молчания немного осип, - я давно хотел спросить. Что такое эти деревья?
Зачем они нужны? - Мой собеседник как будто смутился, но скоро понял, в чём
дело: - Деревья? - в его интонации сквозило удивление, - вы имеете в виду...
ах, конечно же... Деревья - это, если говорить в интересующем вас аспекте,
есть внешнее представление, наиболее походящая форма... Дело в том, что
каждый человек видит мир по-своему; нам удаётся понимать друг друга и
осознавать при этом, что речь идёт об одном предмете, лишь благодаря
грамматической устойчивости внешнего языка. Феномен, кстати говоря, довольно
любопытный, если рассматривать его в ракурсе визуальных образов, лучше - на
примере живописи. Действительно, пусть художник рисует обыкновенный табурет.
Каждый из нас, глядя на полотно, видит ни что иное, как символ табурета -
ведь на изображение толком не присядешь...

  Лес преображался. Он не замечал времени, точнее, пренебрегал его
размеренным течением и последовательно примерял на себя всё новые одёжки;
воздух насыщался свежим запахом сосновой смолы, у домика желтели одуванчики.
Пожалуй, только он оставался прежним, а всё вокруг шевелилось, шумело,
дышало. Дверца отворилась. - ...Тут я и говорю, - послышался голос
Чучельника, - девушка, с такими внешними данными вы вполне могли бы работать
в метрополитене... - В белом теннисном костюме, легко ступая, Чучельник нёс
ракетки, а вслед за ним, водрузив на плечо объёмный моток сетки, в
самодельных шортах и гимнастёрке шёл Вальдхаузен, пружиня упругими кедами по
невысокой, плотной траве. - А, вот вы где, - обнаружил моё замешательство
первый теннисист, - идёмте, разомнёмся. У нас в запасе есть пара часов,
глупо их растратить без пользы для тела. - Но я с ним не был согласен и
предпочёл остаться. Мне нужно было кое-что обдумать наедине. Их силуэты
скрылись за широкими стволами деревьев.

  Как людям удаётся скучать? Если бы человек даже не сотворил вокруг себя
собственный мир, переменчивый как ничто иное, то и тогда ему фоном для
мыслей послужила бы природа. В конце концов, именно она - и колыбель, и
площадка для жизни, и, в то же время, тот единственный, реальный мир, от
которого мы не в силах оторваться по-настоящему, но, тем нем менее, всё же
куда мы все однажды возвращаемся. Как известно, жизнь возникла, прежде
всего, из-за регулярных колебаний - смены дня и ночи, приливов и отливов,
времён года. Поэтому, кстати говоря, человек, будучи проявлением живого,
находится в естественной гармонии даже с мёртвой материей - если, конечно,
дело происходит на Земле, и, к тому же, у человека не ноют зубы. Всё вокруг
изменяется, иначе жизнь была бы невозможна, поэтому скука бывает только
мнимая. Или даже, пожалуй, как проявление лени, противоположность которой -
любопытство. Так что вполне естественным было моё стремление использовать
выдавшийся случай для небольшого исследования.

  В домике пахло порохом и бумагой. Я оглядел ещё раз книжный стеллаж, но
интересовала меня одна единственная книга, или даже не книга, а журнал. Он
лежал на столе подле ружья, в компании жестяных банок и всяческой утвари. Я
взял его и сел на табурет, стараясь сразу найти нужный разворот. Листая
страницы, я обратил внимание на вполне доступный порядок записи, на первый
взгляд понятный и не требующий шифровальщика. Например, одна из последних
заметок, датированная, насколько я помню по недавним событиям, довольно
точно: "Снят барьер. Наблюдается неустойчивость мира. Обнаружены инородные
объекты". Чуть ниже пояснялось, что некоторые "объекты" самоустранились,
некоторые были "успешно встроены в систему", потом указывалось, что по
независящим от исполнителя обстоятельствам "объект ТЧ-538" переведён в
прежнее состояние, поставлен на временное довольствие, затем изучен и
отпущен. Но я пришёл не за этим, нужна была последняя запись, чтобы понять
причину и смысл происходящих погодных метаморфоз. Не отвлекаясь больше на
детали, я быстро нашёл конец текста. Почерк финального фрагмента, надо
сказать, ничем не отличался от предыдущих сообщений, однако я был уверен,
что здесь он принадлежит другой руке. Конечно, это написал Чучельник:
"Выслушан отчёт. Нарушений не обнаружено. Активирован контур ЕА-5". Что,
собственно, за контур и в чём заключается активация, указано не было, и эта
вполне понятная неопределённость меня немного обеспокоила. "Всё-таки они
включили печку", - подумал я, но даже этот простой способ объяснения мира
путём назначения вещам и событиям имён не слишком меня успокоил. Должен
здесь где-то быть блок управления, как же без этого - и я принялся шарить по
столу, в его ящиках. Затем глянул под стол, ничего особенного нигде не
обнаруживая; потом ещё раз взял в руки журнал и стал вертеть его и так, и
сяк, пытаясь хоть там найти скрытый способ определять события. Безуспешно.
Всякий человек однажды совершает неблаговидный, по его представлениям,
поступок, причём делает это без всяких колебаний. Вынуждают обстоятельства,
и нужно быть готовым к подобному повороту событий. Дело в том, что в
ситуациях, когда поступками руководит чистое, истинно природное ratio****,
не встречающее сопротивления системы моральных противовесов, тогда весь
комплекс правил воспринимается как малая часть многообразия жизни, и сам
человек в этот момент оценивает свои действия как вполне естественные и
необходимые. Лучше, впрочем, в такие ситуации не попадать. Чуть погодя, я
обратился к книгам. Но нет, перечитывать многие тома, определённо, не было
ни времени, ни смысла: конечно же, я искал между ними некий ключ, рычаг или
подобие пульта. Так был потрачен ещё десяток минут. Возможно, здесь есть
погреб - там, где скрипят половицы? Я оставил книги и принялся изучать пол,
где так хорошо подогнаны доски, потом стены из массивных брёвен, влез на
чердак, пахнущий сеном и мышами, стукнулся там головой о балку, затем
спустился вниз - и замер в нерешительности.

  Свернув с улицы, притормозив у ведомственного шлагбаума, мы въехали во
двор и без промедления (вероятно, по случаю выходного дня) нашли место для
стоянки. Выйдя из машины, мы оказались как будто внутри каменного мешка: с
четырёх сторон высилось мрачное здание, а сверху клубилось серое небо.
Воздух темнел прямо на глазах, а где-то на западе слышались первые раскаты
грома. Казалось, тяжёлое брюхо мрачной тучи касается крыш, и если бы не эта
препятствие, то тьма опустилась бы прямо на беззащитные фигурки людей,
улеглась на асфальте, играя шайбами канализационных люков, и городским
службам среди полуденного часа пришлось бы срочно включить фонари, чтобы её
немного вспугнуть. Ступая неторопливой уверенной походкой, Чучельник повёл
меня к входу под небольшим козырьком, где, судя по отсутствию следов на
снегу, ещё никто сегодня не бывал. Впрочем, двери оказались незапертыми, а
за конторкой сидел дежурный. Сидел, но при виде товарища Мигова вскочил по
стойке "смирно". - Это со мной, - сказал тот, и я прошёл вслед за ним через
вертушку, вниз по лестнице. Мы шли по коридору, должному быть, вроде бы,
подвалом, и здесь не были видны беззвучные молнии, пробирающие тучу, и не
был слышен шум крадущегося ветра. Здесь было тихо, светло, тепло, но
неуютно; гулкие шаги отдавались эхом от дальних стен. Мой провожатый молчал,
видимо, сосредоточившись на предстоящих событиях, пока не остановился перед
внушительной железной дверью и не принялся звенеть связкой ключей, а я
неожиданно для самого себя кашлянул и как бы между прочим произнёс: - Никак
не могу понять, откуда вы всем распоряжаетесь, как управляется система. -
Развернувшись ко мне, Чучельник, видимо, не сразу понял, с чем связан
вопрос, и поначалу пояснял, что управление не здесь, тем более не за этой
дверью; потом принялся говорить что-то о закрытой информации,
государственных интересах и тому подобных пустяках. Однако затем на лице его
обозначилась догадка в образе тонкой улыбки, он ненадолго задумался, как
будто собираясь с мыслями, рассеянными где-то далеко-далеко, и тогда, слегка
втягивая шею в плечи, он сказал: - Ах, вот вы о чём, вас интересует наша
оттепель? Тогда совсем другое дело. Не нужно искать предметы, надобности в
которых нет. Человек пока не выдумал более простого и верного способа
управлять, чем делать это при помощи головы.

  -----
  * "Не держаться устава, яко слепой стены, ибо там порядки писаны, а времен
и случаев нет", Пётр Великий, Морской устав.
  ** Охотничий рог (нем.).
  *** Компиляция стихотворения М.В. Ломоносова "Кузнечик" (из Анакреона).
  **** Рациональное, рациональность (лат.).

    Сентябрь 2004

--
Dmitry Korolyov
AY3-UANIC