Как странно держать в руках пожелтевшие страницы: наследие прошлого,
каждая побледневшая строчка с готовностью и равнодушием отражает те же
мысли, что загорались в глазах читателя годы и десятилетия назад. Блеклые
листы, ещё немного, и вы рассыплетесь, разлетитесь, как обветшалая листва
осенних деревьев, обретшая свободу падения; вас тревожит, ворошит, торопит
ветер времени, дыхание беспокойного мира. Книги в обветшалых переплётах,
распечатки на серой бумаге, ксерокопии, почти потерявшие цвет, вы скоро
вернётесь к исходному состоянию разрозненных мыслей, окончательно
избавившись от омертвелых форм. Но как у всякого дерева с новой весной
появляются молодые побеги и свежие листья, так и с каждым поколением
читателей прорастают всё новые книги, отражая нескончаемую круговерть вечных
вопросов в облике легковесных фантазий, пока не стихнет ветреный интерес к
жизни.

  Я взял в руки, приблизив к глазам листы распечатки, список, имевший
когда-то целью направить читательский голод моего давнего визави по верному
следу. Список, будто гербарий, собранный заботливой рукой из опавших
листьев, тщательно подобранных и только тех, чьи краски некогда не увянут -
если, конечно, не забывать иногда в них всматриваться. Даже самые лучшие
книги, в которых отражено всё то, что хотели сказать умные люди другим и
себе, молчаливы и бесполезны без любопытных читательских глаз. Но этот
оптический прибор имеет склонность привыкать к текстам, и если его долго
направлять на страницы, не требующие игры воображения, то притупляется и он,
и сам читатель. Вкус как способность отделять достойное от бесполезного, как
верный компас, исчезает или даже вовсе не появляется. И человек, пройдя
добрую половину своего читательского пути, вдруг понимает, что слишком долго
кружил по бездорожью, как будто нет ориентиров, как будто мир литературы не
имеет карты. Да вот же она, у меня в руках!

  Вдруг раздался резкий металлический лязг в сочетании с хрустом, и я
вздрогнул. - Не обращайте внимания, - оживился человек в сером свитере на
вырост, плотного сложения, с широким лбом, покрытым лёгкой испариной, с
трёхнедельной бородой, по цвету и замысловатому рисунку напоминавшей белые
стихи. Он встал и прошёлся к углу зала, бросил что-то в контейнер мусорного
накопителя, после чего с заметным усилием приложился к рычагам неподатливого
механизма и добавил: - Это крысы. Извечные спутники людей. Где людям неплохо
живётся, там и этим божьим тварям хорошо. Ничем их не одолеешь, даже яд не
помогает; боюсь, за то, что мы не видим их уж слишком часто, следует
благодарить их беспримерную скромность. Но здесь, в сырых зданиях
малоэтажного Подола, что-то наших вечных спутников (и дальних родственников)
лишает чувства такта, и единственное средство - это старые добрые
крысоловки; от них определённый психологический эффект имеется. Тем более,
если учесть достижения современной механики: теперь почти всегда наше
чудо-изобретение отсекает крысе её любопытную голову; после этого
наблюдается довольно долгое крысиное затишье. - Он бережно поправил
механизм, вынул из холодильника нечто пищеобразное и аккуратнейшим образом
опустил в ловушку. - Приманка, должен заметить, в этом деле - вещь
необходимая. Но ещё важнее поместить её так, чтобы у жертвы не возникло
подозрения, что она жертва. А у приманки, - улыбаясь, добавил он, - что она
приманка.

  Он неспешно прошёлся вдоль ряда стульев и вернулся на прежнее место подле
меня. Издали доносилось эхо ни на миг не замирающей жизни - где-то в
соседних комнатах слышались деловитые возгласы, кто-то требовал немедленной
встречи по неотложному вопросу, кто-то ругал порядки. Где-то за пределами
здания по людным улицам топал, приближаясь, коллега Суркис, догадавшийся (и
уведомивший меня об этом по телефону), что его позабыли взять с собой. Но
здесь тишина находилась под исключительной властью ранее двойственно мне
знакомого Бориса Постового - докладчика на конференции Открытой Сетевой
Ассоциации и любителя помахать саблей в полуреальных играх. Меня же, судя по
всему, г-н Постовой не узнавал. Да и с чего бы ему помнить лицо постороннего
человека? - Виктор также просил передать, - сказал он добродушно,
облокачиваясь о стол, по периметру огибающий конференц-зал, - что все бумаги
возвращаются в целости, так сказать, и сохранности, в хорошо прочитанном
состоянии. За исключением списка Губина, на страничках которого оставлены
пометки... за что, разумеется, мы приносим извинения. - Он доверительно ко
мне наклонился и, слегка подмигивая, добавил: - Но ведь вам будет приятно
иметь автограф будущего президента. - Я оторвался от распечатки и навеянных
ею мыслей и принялся вникать в выражение его лица, чтобы подобрать наиболее
подходящий, во всяком случае, достойный ответ. Забавный тип; похоже, метит в
министры, а пока исполняет обязанности советника. Стул под г-ном Постовым
тоскливо скрипнул, и он сказал: - Учитывая ваши товарищеские отношения,
Виктор попросил сдвинуть встречу на час, чтобы избавиться от ряда
мероприятий и освободиться до самого вечера. Так что пока, исполняя его
личную просьбу, предлагаю побыть в моём обществе, тем более что нам есть, о
чём поговорить за чашкой чая. Кстати, вы какой предпочитаете?.. - Он легко
поднялся и подошёл к столику в сторонке, уставленному офисной техникой
быстрого питания. Демон Максвелла, заточённый в устройстве, разделяющем
молекулы воды на холодную и горячую струйки, проснувшись от бульканья
голубого пластикового баллона где-то там, над своей головой, тут же снова
погрузился в дремоту; в некоторое замешательство пришёл и г-н Постовой, и
было от чего: - Надо же, снова закончился чай, - провозгласил гостеприимный
советник будущего президента. Для порядка он ещё посмотрел по сторонам,
заглянул в ящики стола и, быстро выходя из состояния пожатых плеч, тут же
обратился к своему телефону. Точнее, к его посредническим услугам: - Алё,
Ирочка? В конференц-руме нечем поить гостей. Это я про чай, кофе и так
далее. Позвоните, что ли, в доставку чая, закажите нам пару пакетиков...
шучу. В общем, недостатки устранить. Жду. - Он обернулся ко мне и
улыбнулся: - Что поделаешь, накладки беспокойного времени. Но ничего, скинем
лживую власть, приведём страну в порядок - дойдут руки и до мелочей. Кстати,
да будет вам известно, что, по всей видимости, курировать дела культурные и
литературные (в случае победы нашего дела, разумеется) буду я. Наряду с
массой других забот, конечно. А поскольку, по словам Виктора, вы имеете
касательство к литературе, будет интересно услышать ваше мнение относительно
моего.

  Раскрылась дверь, и с подносом в руках появилась, надо полагать,
телефонная собеседница. Кстати, все они, Ирочки, очень не любят собственное
имя - это довольно любопытный феномен, не имеющий логического объяснения,
легко проверяемый, отчего ещё более интересный
лингвистам-естествоиспытателям. Из-за спины дамы с подносом послышался
ровный гул человечьих голосов и, срывающимся фальцетом, будто стремящимся
быть услышанным за многие километры, вопрос: - Ну, как Чугуев? Всё ещё не
наш?.. - Сильно кого-то интересовал этот городок; да я, признаться, и сам
напряг слух, чтобы выяснить, в чём же там дело, однако Ирочка вошла в
помещение, прикрывая дверь во внешний мир тонким каблучком. Г-н Постовой
выяснил мои предпочтения, Ирочка поколдовала над чашками, поставила их перед
нами и, получив краткую благодарность от своего шефа, удалилась. Пока она
была в дверях, я понял из обрывистых слов, что Чугуев не сдаётся.

  - Прежде всего, - продолжился монолог, - список хороших книг. Идея
интересная, только неправильная. Почему?.. Я бы мог вам ответить, что не
может один человек систематизировать всю художественную литературу,
проделать такую колоссальную работу. Но вы справедливо заметите: мол,
таблицу Менделеева один человек придумать в состоянии, чем же хуже список
Губина. Я мог бы сказать, что он субъективен, однако вы опять мне сунете под
нос Менделеева, и будете правы. Поэтому ничего такого я говорить не стану.
Однако напомню, что всякие списки книг в истории человечества связаны с
печальными явлениями, от инквизиторских костров, уничтожающих неугодное
знание, до обязательной макулатуры, миллионными тиражами преследующей людей,
и так сытых по горло идеологией, до школьного курса литературы, отбивающего
у детей всякое желание читать упомянутых в нём авторов, до жалких разборок в
так называемом союзе так называемых писателей, превратившемся в богадельню,
до, в конце концов, дискредитации самой идеи чтения. Что мне делать с этим
списком? Известно ли вам, что он, по сути, является ментаграммой, отпечатком
самого доктора Губина? Что, мы готовы штамповать докторов губиных? А чем он
лучше других? Он кто - нобелевский лауреат или чемпион мира по быстрым
шахматам? Нет. Более того, ведь это лежит на поверхности; реакция от
внедрения списка в образовательные инстанции вполне просчитывается. Если
вменить в обязанность всем от мала до велика на протяжении всего
воспитательного процесса читать книги, ставшие ступеньками на жизненном пути
лучших наших представителей, то возникнет вопрос: почему же за образец не
взят, например, кто-нибудь из членов правительства или, боже спаси, сам
господин президент? Вот ведь в чём дело! Смею вас уверить, в нашей команде
примитивных людей нет, и даже Нечеев (вы его, я так понимаю, знаете), хоть и
книгочей, всё же, скажем прямо, не энциклопедист, но специалист хороший.
Между прочим, он сейчас у нас работает. Сейчас, когда мы с Витей с головой в
политику ушли, Нечееву с интеллектуальными сетями приходится возиться в
одиночку, а без них сиреневое движение вряд ли бы расцвело. Так что, как это
обычно бывает у людей увлекающихся да учёных, доктор Губин проделал работу,
результаты которой могут пойти не на пользу человечеству, а совсем наоборот.
Это ж гуманитарная нейтронная бомба. Академик Сахаров бы этого - хо-хо! - не
одобрил.

  "Интересно, - подумалось мне, - что он почти без изменений повторяет слова
Ворсюка. С поправкой на времена, конечно".

  Мы потягивали чай, разлитый в широкие чашки, напоминающие пиалы, но
благодаря своим ручкам удерживающиеся за европейскую традицию. Борис
Альбертович, хрустя печеньем, мечтательно вспоминал вслух: - Кстати, насчёт
Нечеева. Как-то они со стариной Убервольфом (это милейший человек,
безобидный сетевой деятель, гораздый до неопасных, но острых ощущений)
вознамерились смастерить автоответчик нового поколения и широкого профиля -
чтобы с перепиской возиться, в основном. Однажды на вечеринке они заговорили
о жутком потоке писем, причём важных и нужных, но всё же не успевающих быть
прочитанными - глобализация касается всех. Полагаю, и вас; по крайней мере,
у меня почтовый ящик (электронный, разумеется) поутру забивается без всякой
надежды с корреспонденцией разобраться. Хорошо ещё, что мне положение
позволяет переложить эту ношу на плечи специального человека, однако ведь
специальные люди доступны далеко не всем. В переписке так важно
рассортировать письма по степени важности! Впрочем, эту задачу давно
автоматизировали: все бессмысленные письма, в общем-то, похожи друг на друга
своей легковесностью, но каждое содержательное письмо тягостно по-своему. -
В этом месте г-н Постовой заглянул мне в глаза, рассчитывая увидеть оценку
его перефразировки первых строк "Анны Карениной". Я кивнул, он улыбнулся. -
Обычно лишь малая их часть, если сразу отбросить всяческую рекламу, касается
протокола и подлежит немедленному исполнению, а большинство -
полуформально-полудружеские цидулки, почти не требующие умственных усилий
при разборе, но поглощающие львиную долю времени. Таким образом,
определённая коммерческая ценность у идеи автоответчика просматривалась, но
подходы у компаньонов имелись у каждого свои. Они некоторое время спорили,
настаивая и убеждая, однако пары алкоголя, горячность творческих натур и,
самое главное, присутствие дамы сделали своё дело: там, где двое всегда
договорятся, третий часто приводит к противостоянию, особенно если он -
женщина. С ними за столиком сидела моя жена. Она принялась подшучивать,
будто бы сомневаясь в достижимости грандиозных планов, и уважаемые господа,
не придя к полному согласию, договорились сначала потрудиться над
прототипами раздельно, чтобы через условленное время сравнить результаты и
выбрать из них лучший для дальнейшего развития. Ударили по рукам и принялись
за дело. Долгих две недели, запершись в своих компьютеризированных кельях,
трудились мастера, не давая себе отдыха, забывая о еде и мытье, долгих две
недели, до зуда в глазах вчитываясь в архивы электронных посланий, примеряя
к себе тяжкое бремя будущих автоматических болванов, творили они каждый своё
детище. Я же был выбран арбитром, поскольку компаньоны сочли свой спор не
просто научным экспериментом или коммерческим предприятием, но делом чести
(потом Тутта воспроизводила заключение пари в лицах, доставив мне немало
приятных минут). Когда я попытался их отговорить от чрезмерно резких
формулировок (например, было в их договоре положение, что-де проигравший
должен будет к своей подписи в течение месяца прибавлять слово "осёл"), они
ни на что не соглашались. "Послушайте, - говорил я, - мы же современные,
цивилизованные люди. Не станем же мы уподобляться упрямым детям,
каким-нибудь дремучим самураям или, например, депутатам государственной думы
Рогозину и Жириновскому. Как-то эти последние затеяли свару, так Рогозин
вовсю махал кулаками, а Жириновский, как человек интеллигентный, ограничился
плевком в глаз. Господа, ну неужели задета чья-то честь?.." Но они,
очевидно, припоминали свидетельницу, и мои надежды уладить дело полюбовно не
оправдались. Поэтому, по истечении должного срока, я приготовился к
беспристрастному рассмотрению аргументов обеих сторон. Да, естественно,
всякий уважающий себя судья не может полагаться на одну лишь интуицию, он
всегда при необходимости обзаведётся специальными знаниями; поневоле станешь
эрудитом. Так что мной к тому моменту были изучены: две папочки - с
намерениями спорщиков, и десяток томов - с теорией конструирования
болванов... пардон, конечных автоматов, и тому подобным. Надо сказать,
подход Нечеева мне нравился больше: всё же идея честной генерации текста,
при всех своих недостатках, принципиально ближе к науке. В качестве
отправной точки предполагалось взять некоего абстрактного "болвана" с
небольшим количеством возможных состояний, оснастить его несложным
лингвистическим аппаратом, преобразующих эти самые состояния в простые
предложения. А переводить из одного состояния в другое, конечно, должны были
тексты входящей корреспонденции, привнося в них, к тому же, элементы
диалога. Скажу сразу, Нечеев с честью прошёл испытание работой, хотя, прошу
прощения за тавтологию, его именно из-за этого с работы и выгнали: по
недосмотру ли, по чрезмерной самонадеянности ли, но так или иначе, он
оставил своего болвана собственным заместителем при письменном общении с
руководством. Результат не замедлил сказаться, да это и не удивительно: мало
кому понравится получать в ответ на ценные указания или запросы нечто
невразумительное - "Сегодня я не в настроении, дружище. Эта тема, Счёт на
оплату, меня утомила", "А жизнь-то налаживается, dear Расчётный отдел" и
тому подобное, плюс, конечно же, подпись. Прошу заметить, от автора
потребовалась немалая изобретательность, поскольку с русским языком не так
просто химичить, как, например, с английским. Мы долго смеялись, особенно
моя жена. Из-за полунасмешек и полунамёков Нечеев чуть со мной всерьёз не
поссорился, но с людьми ладить я умею. Иначе поступил Убервольф: он в те
поры был увлечён буддийскими идеями; не знаю, как сейчас. В особенности он
настаивал в своих рассуждениях на созидательной силе пустоты. По замыслу,
его болван должен был представлять собой пустое место, исторгающее из себя
лучшие образцы человеческой мысли. Однако пустота плоха тем, что за неё
нельзя ухватиться. Во всяком случае, инженеру, пусть даже и душ
кибернетических. "Электронному писателю" (кажется, так стал именовать свой
проект Убервольф) просто неоткуда было брать слова и, тем более, осмысленные
фразы: ведь понять значит принять, для творения нужен материал, а что же
примешь из ничего?.. Поэтому автор, творчески подойдя к самой пустоте, решил
использовать в её качестве хаос всемирной сети. А что такое сеть? Это
резонатор человеческих голов. Каждую секунду она сотрясается от бессвязных
мыслей подключённых к ней людей. Стоит научиться улавливать эхо, выделять из
него то, что отвечает твоим запросам... но дело это непростое, и Убервольф
под конец отведённого срока перестал даже выходить на прогулки с любимым
шпицем, заперся в своей башне и на мои вопросы отвечал сумбурно и как-то
невпопад - ну, с натурами увлекающимися такое случается. Неумолимо
приближался момент, когда, отбросив личные симпатии и руководствуясь
исключительно показаниями весов, позаимствованных у Фемиды, я должен был
вынести вердикт по этому весьма любопытному делу. Нечеев предоставил
исчерпывающие данные о своём детище: были тут и диаграммы состояний, и
тестовые примеры, и даже отзывы добровольных участников эксперимента
(благожелательные, разумеется). Мне и самому казалось приятным беседовать с
не лишённым комичной неуклюжести болваном, уж во всяком случае, было куда
приятней, чем со многими людьми. Посудите сами: реакция подобных автоматов,
хоть и поначалу непредсказуема, но заведомо вписывается в рамки приличий, в
рамки приемлемого уровня разумности, чего при общении с публикой часто
ожидать не приходится. Лучше всего, впрочем, управлять поведением болвана
удавалось его автору, так что когда я следил за их перепиской со стороны,
иногда я даже не мог твёрдо различить, кому из них принадлежит та или иная
реплика. Так что тест Тьюринга,* с понятными оговорками, был пройден. Хуже
обстояло дело с Убервольфом. Он не явился. На телефонные вызовы не отвечал,
на письма по электронной почте реагировал без былого радушия, отрывочно и
нервозно, так что мы вдвоём с Нечеевым едва его уговорили представить хоть
какие-то материалы, чтобы закончить дело. И что вы думаете? Он снова нарушил
договорённость, и я уже готов был вынести приговор не в его пользу, как
вдруг...

  Снова в дверях появилась Ирочка, принесла нам ещё один поднос, на нём
высился графин с апельсиновым соком и дребезжали блюдца. На этот раз среди
угощений я различил шербет, пастилу и пирожное, которое вполне могло бы
оказаться пахлавой, или, например, хачапури с сыром, если бы подозрительно
не напоминало прочие изделия отечественных кондитеров. Ирочка улыбнулась,
отвернула от нас своё личико и двинулась прочь.

  - Как вдруг, - перешёл на шёпот Борис Альбертович, - к нам пришёл юноша
робкий со странной фамилией, не то Чугуев, не то Чугуниев, со взором горящим
и бледным лицом. Он с порога заявил, что с его наставником, то есть мастером
Убервольфом, случилось несчастье, и нет больше его среди нас. Последней же
волей покинувшего юдоль скорби и печали было передать нам его извинения и
прощальный поклон. Мы не поверили: получалась нестыковка по времени - наш
разговор состоялся позже, чем выходило по словам этого Чугурина. - Г-н
Постовой наполнил стаканы соком и тут же свой наполовину осушил. -
Обескураженные и недоумевающие, мы проверили заголовки писем - не было
сомнений в точке их отправки - и написали покойнику письмо. - Рассказчик
потянулся за пахлавой, а может быть, слойкой обыкновенной. Потом
выразительно посмотрел мне в глаза, подмигнул и сказал: - Убервольф ответил.
Как ни в чём не бывало, он поинтересовался погодой в нашем городе - и это
при том, что его город не отличается от нашего. Начав кое о чём
догадываться, я оставил Нечеева на хозяйстве, а сам поторопился в гостиницу,
где давненько обосновался объект нашего беспокойства. Как я и предположил,
его там не оказалось - зато консьерж мне клялся, что Александр Убервольф,
оказывается, никуда не отлучался. Ну, распутывать сию детективную историю у
меня не было никакого желания, но яснее ясного стало видно, что в конкурсе
победу следует присудить этому удивительному человеку. Тем более что через
пару дней он заехал ко мне в гости, чай с баранками пить. И за своего
Чугарина извинялся - мол, перетрудился парень. И ведь смотрит на Нечеева с
нежной, отеческой теплотой во взгляде... Эх, милейший человек... Недаром его
дядюшкой Ау прозвали.

  Некоторое время Борис Альбертович повздыхал, поковырял чайной ложечкой
шербет, почесал бороду и снова заговорил: - Нда. Так вот, возвращаясь к
первейшим задачам реформы культуры. Кажется, лицам, имеющим к ней
профессиональное отношение, давно уже понятно, что пора менять застарелые
формы, доставшиеся нам в наследство от давно почивших эпох. Любая мысль
претерпевает эволюцию, любой элементарный сюжет в изменившихся исторических
обстоятельствах обрастает новыми поворотами, приобретает неожиданное
звучание. Например, известно ли вам, что Эзоп Фрига, вполне вероятно, свои
басни вовсе не заключал так называемой моралью? Был он человек непростой
судьбы, почти всю жизнь провёл в рабстве, так что его сарказм имел под собой
все основания и, в то же время, не нуждался в резонёрстве. Кроме того, басни
не имели установленной формы, так как создавались и распространялись устно -
за лисами, воронами, ягнятами и волками народ без труда различал людей.
Скорее всего, "мораль" появилась с течением времени, по мере странствия
между людьми. Во всяком случае, Барбий фиксирует эзоповы басни уже в таком
виде. Первый же переводчик (с греческого на латынь, для повышения
притягательности Рима), Федр, в рабстве всего только рождённый, снабжал
греческие картинки италийскими интонациями. А уж такой известный знаток
современных ему людей, как Жан де Лафонтен, свободный гражданин,
обесчеловечивал басни до неузнаваемости. Руссо, кстати, не советовал читать
лафонтеновские сочинения детям. То ли дело переложения Ивана Андреевича
Крылова - чистая доброта обезоруживает самого бездушного циника, заставляя
принять простые и ясные моральные принципы христианского толка.** Вертится
колесо времени; вспомните, какие метаморфозы претерпел всё тот же сюжет под
взглядом Рэмона Кемо. - Он на мгновение задумался, массируя пальцами одной
руки свои виски, затем взгляд его просиял, и скороговоркой он произнёс:

       Однажды волк щипал траву,
       Прекрасный волк, отменный волк.
       И запивал ее водой
       Из чистого ручья.***

  Щёлкнув пальцами, он тут же добавил: - И так далее, с соответствующим
финалом, нет нужды продолжать. А сейчас, когда Франция принялась на глазах
становиться вполне тюрбанизированной страной, её культура, сдобренная
стихами Салмана Рудши, песнями Таркана и сетью мечетей, всенепременно родит
нам нечто совершенно новое.**** Впрочем, что я говорю: и у нас ведь
литература со времён дедушки Крылова изменилась. Вспомните, например, как
здорово ту же басню преобразил Виктор Ворсюк; он, доложу я вам, поступил
так, как мог поступить только гений, не побоюсь этого громкого определения.
Он, возможно, и не создал новое направление в изящной словесности, но уж
точно вдохнул новую жизнь в забронзовевший басенный жанр. Если Эзоп говорит
языком эзоповым, то Виктор использует, можно сказать, язык викторианский -
рациональный, ясный и понятный. К чему сейчас, когда люди объединяются
вокруг честности и порядочности, все эти... э... экивоки*****? Сегодня мы
говорим себе и миру, европейскому сообществу, открыто, прямо и просто:

       "Однажды человек
            хотел в ручье напиться"...

  Тут у него зазвенел телефон. Он извинился взглядом и принялся вслушиваться
в голос с той стороны. Несколько раз проговорив "да" и "нет", в конце он
утвердительно произнёс магическую формулу "о'кей", что не слишком-то
украшает будущего культурного куратора литературы, и вновь повернулся ко
мне.

  - Кстати, у нас в УИСе есть ряд вакансий. Я не рискну вам их предлагать,
зная ваши приоритеты по части занятий, да ещё учитывая хроническое
недофинансирование... Структура-то ведь бесприбыльная... У меня есть
автомобиль, так на бензин не всегда хватает... Но если вдруг что, местечко в
управлении найдётся. С другой стороны, всяческие льготы, нематериальные
преференции... Как председатель, во всяком случае, гарантирую работу
интересную - это и вояжи за рубеж (виртуальным образом, разумеется), и
погружение в современные ролевые игры на уровне модератора, и управление
узлами нашего сегмента сети (понимаете, что имеется в виду). Сознание масс -
в наших руках, в наших головах... Ещё многие шутят про наше Управление, мол,
неизвестно ещё, кто и кем управляет: люди - интеллектуальными сетями или
интеллектуальные сети - людьми. Ну, пока всего я вам сказать не могу...

  - Послушайте. - Задумчиво сказал он после повисшей паузы. - Как бы вы
отнеслись к должности советника президента? По культуре и связи, например?
Нам крайне не хватает деятельных специалистов. Послужить стране, помочь
людям, обрести себя - нет ли у вас желания?

  Я вздохнул. Дальше отмалчиваться было просто бессмысленно, к тому же мне
многое хотелось сказать. Я надпил стакан с соком и заговорил: - Интересное
предложение, его так просто не делают и так сразу не оказываются; мне надо
подумать. Но у меня есть ряд соображений, которые будут полезны для дела
воспитания общества в любом случае. Вот вы говорите (или не говорите? всё
равно, все рассуждения о списке Губина рано или поздно возвращаются к
этому): курс литературы в школе отбивает вкус к отечественной классике и
вообще ко всем авторам, навязываемым детям в ультимативной форме. Прежде
всего, позволю себе поинтересоваться: а не вызывает ли у вас лично эффект
неприятия навязываемые, чего стесняться, стихотворения, сказки, поэмы
Пушкина? А его проза? Нет? Занятно, занятно. Уверен, то же самое можно
сказать о Булгакове. Читают, не понимая и половины, совсем не замечая этого,
читают и носа не воротят. Потому что написано хорошо, вот ведь в чём дело.
Проблема школьной программы заключается в том, что она отражает текущее
состояние государственной идеологии, вместо того чтобы отражать реальность,
как это делает настоящая литература. Нужно выбросить из хрестоматий всякий
вздор, не отягощать школьников чтением текстов, о которых вы сами,
повзрослев, не вспоминаете. Надо расчистить это нагромождение бессмыслицы,
освобождая место для книг, необходимых именно в юности хотя бы потому, что
если их не прочесть, то потом не будет понятно, о чём говорят, пишут и
думают умные люди. Мозг человека подобен дереву: чем основательней корни,
тем обильнее крона. А почва в данном случае - это информация, то есть, по
преимуществу, литература. Помогите детям читать хорошие книги, и вырастут
хорошие люди. Другое дело, что форма этой помощи может отличаться от прямого
принуждения; ну, проблема эта вполне ясная и несложная. Зная методы решения
неалгоритмических задач... Но сможете ли вы сосредоточиться только на
книгах? Велик соблазн у власть имущих... И ведь что интересно: если
сторонники списка Губина, в общем-то, стремятся научить людей
ориентироваться в книжном нагромождении, то его противники художественному
слову совсем не придают никакого значения. Не в самом даже списке дело,
просто отношение к нему - это мера отношения к литературе.

  К нам заглянула Ирочка и вопросительно посмотрела на Бориса Альбертовича.
Тот не ответил, лишь дёрнув плечом, и дверь закрылась.

  - Что же, я принимаю ваше предложение. - Сказал я и замолчал.
Действительно, однажды надо отбросить надменное наблюдение со стороны и
взяться за дело, которое лучше тебя никто не сделает. Г-н Постовой, до этого
взиравший на меня с непроизвольно выраженным скепсисом, с этими словами
преобразился, и на лице его проступило удовлетворение. Однако было оно
недолгим: - Если, конечно, фигуранты договора сохранят возможность его
исполнять. Но, - добавил я, - это никоим образом не отменяет моего
требования сатисфакции. Виктор, хоть и стал кандидатом в президенты,
надеюсь, пока ещё не утратил представления о чести. Кроме того, до
инаугурации формально он не может сослаться на наше неравенство. А даже если
бы и нашёл повод уклониться, то не получил бы оправдания. - Борис
Альбертович напряг уголки рта. - Не понимаю, решительно не понимаю. - Чуть
помедлив, вздохнул он. - Виктор мог бы разделаться с вами не сложнее, чем
щёлкнуть пальцами - он тут же продемонстрировал этот свой характерный жест -
зачем же он вообще с вами возится? Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт, что у вас
нет шансов, что он в любом случае победит?.. - Я не удержался и ответил: -
Возможно, это обычная человеческая слабость. Уважать себя. - Мой собеседник
сверкнул глазами и взялся за поручни стула.

  Я глянул на часы - было самое время собираться. Г-н Постовой встал и вялым
движением руки повлёк меня за собой. Оставляя конференц-зал, мы были почти в
дверях, когда напоследок снова раздался грохот, лязг и хруст - ещё одна
крыса, наконец, обрела покой. Мой провожатый, впрочем, не стал возвращаться,
и мы оказались в коридоре, снабжённом для удобства посетителей откидными
стульями вдоль стен. Шум, который раньше пробивался снаружи, теперь утих, да
и вообще людей больше не наблюдалось. Если, конечно, не считать сидевших
вдоль стены человека с сиреневой книжкой и флагом, затем Суркиса, Чучельника
и едва видного из-за них Жоржа. Борис Альбертович окинул их взглядом и
сказал - Граждане, вы по какому вопросу? После девятнадцати мы посетителей
не принимаем. Приходите завтра. И, между прочим, что это вы в моём
присутствии сидите?

  Приподнялся г-н Павленко, легко кивнул головой - и обстановка как-то
незаметно переменилась: ситуация, казалось, будто обрела новый источник
движения. Он шагнул к чуть подавшемуся назад крысолову, пожал ему руку,
одновременно похлопывая по плечу и глядя в его глаза, после чего сказал: -
Рад видеть вас в добром здравии и в новом костюме, и то и другое вам к лицу,
мой дорогой Борис Альбертович. Это мы. Все приготовления закончены, ваши
переговоры тоже, так что нет препятствий для перехода к финалу. Полагаю,
господин Ворсюк счёл необходимым удовлетворить нашу небольшую просьбу. - К
Борису Альбертовичу вернулось самообладание, хотя его рука за спиной нервно
подрагивала: - Ах, это вы... давненько не виделись... - Он повертел
подбородком, будто пытаясь вылезти из тесного ворота. - Господа, у нас
проблема со вторым секундантом. Рабочий день закончился, из актива все
заняты на митинге, а здесь одна лишь охрана. Нечеев же, размазня, явиться не
смог - у него, видите ли, сегодня заседание "Общества ненавистников
общепита", а потом стирка. - Он саркастически и, вместе с тем, невесело
улыбнулся. - А соратников от бизнеса лучше от подобных дел держать
подальше... Что будем делать? Нужен честный, порядочный человек,
симпатизирующий Виктору, для улаживания возможных противоречий между
сторонами и вообще для соблюдения протокола. Может, кто-нибудь из вас,
господа, а?..

  Жорж удивлённо огляделся, будто не замечая вокруг никого из людей, и
виновато развёл руками. Я скромно кашлянул, обращая на себя внимание. Двое
обернулись, и я высказался в том смысле, что на эту роль вполне подойдёт
Серж. Человек ответственный, надышавшийся сиреневого туману... Тут, наконец,
его разглядел и Жорж, в тишине и сомнении будто принявшись взвешивать все
pro et contra.****** Впрочем, его рассуждения вскоре были прерваны.
Послышался характерный шум рукотворного водопада, и немного погодя к нам
впорхнула Тутта. - Здравствуй, милый, - пролепетала она и, подойдя вплотную,
приподнялась на цыпочки и нежно поцеловала г-на Постового, почти не касаясь
его, впрочем, ни помадой своих сиреневых губ, ни руками, трогательно
развёрнутыми тыльной стороной наружу у него за затылком. - Мне сказали, что
у вас будет что-то жуткое, интересное. Правда? Я очень хочу посмотреть.
Кстати, это всё мои друзья. - Она обвела присутствующих небрежным движением
носа. Адресат её признаний, отстраняясь и переглядываясь с Жоржем, сдержано
заметил: - Милая, тебе следует чаще знакомить меня с твоими друзьями. - Он
погладил супругу по спине и кивнул визуальному собеседнику. - В сущности,
это может и не пригодиться, просто нужна страховка от неожиданностей.
Господа, ну что же, идёмте, уже пора. - Он шагнул по направлению,
противоположному центральному входу. Жорж нагнал его в пару шагов, и они
пошли рядом, о чём-то негромко толкуя уже при помощи слов. Все принялись
поочерёдно вставать. Человек с плакатом и книжечкой самоуничижительно
попросил Тутту не обращать на него внимания, поскольку он - флуктуация. - А
что это значит? - спросила мадам Постовая. - Это значит, - ответил он, - что
я - случайный, посторонний человек, не оказывающий на ситуацию совершенно
никакого влияния. Ну, как современная интеллигенция, беззубая,
рафинированная, безвредная и бесполезная. Ткните в меня пальцем, и ничего не
произойдёт.

  Я подумал ему вслед: "А ведь это верно: беда нашей интеллигенции
происходит оттого, что по ходу трансформации в неё дворянства людей отучили
владеть шпагой, и вот результат: в лучшем случае теперь они машут флагом, в
худшем - болтают языком..." Они скрылись за поворотом коридора, Тутта с
интересом задавала вопросы, а господин флуктуация охотно на них отвечал, в
меру возможностей размахивая руками.

  Чучельник, поднимаясь последним, чуть переменил выражение лица, сказал
"Ох!", затем улыбнулся мне и сообщил: - В начале каждого сезона первым делом
на занятия теннисом с непривычки болезненно реагирует круп.

  Было довольно тепло, во всяком случае, Борис Альбертович не стал
облачаться в верхнюю одежду; так что мне своё пальто пришлось нести, закинув
его за плечо. Смеркалось. Здесь, в яру, по склону которого вдалеке
извивается романтичный и людный Андреевский спуск, обычно пустынно и тихо.
Посреди - невысокая лысая гора, в отдалении заброшенное кладбище. Похоже,
собирается гроза: всё явственней раздаются далёкие раскаты грома, где-то за
пределом видимости бьют молнии, обозначая себя лишь неясным свечением неба.
Сырая земля проседает под ногами, но плотный слой прошлогодней травы не даёт
пешеходам завязнуть. Тем вернее мы увязаем во мраке. Кое-где видны рабочие,
монтирующие осветительные приборы, местами по двое прогуливаются одинаковые
люди в штатском. Чучельник улавливает моё любопытство и приговаривает: - Эх,
молодость, молодость... Когда-то вот так, во внешнем наблюдении, начинал и
я. Золотые были денёчки и ночки! Свежий низкооктановый воздух, ясные задачи
и, главное, прекраснейшие люди.

  Попутчик заглянул мне в глаза: - Впрочем, давно это было. А вы
припоминаете, кстати, что за вами должок? - Конечно же, я прекрасно его
понял: - Ах, вы об этом... Да-да... Но что, если Ворсюк просто принесёт
извинения? или, того хуже, окажется проворнее и просто сделает из меня
отбивную? В общем-то, у меня есть все основания его опасаться. - Чучельник
подмигивает: - Не переживайте, он не сможет сделать ни того, ни другого.
Потом, и вы дело до конца довести не сможете - не дадут. Понадобится помощь,
и она будет оказана. - Я пожал плечами: - А, понимаю: вы читаете будущее по
расположению звёзд. - Серое небо темнело и будто собиралось с силами, чтобы
снова разразиться тёплым ливнем.

  Знание раскрепощает. Но подлинную свободу способно дать лишь понимание его
относительности: вселенную в голове не уместишь, зато, уловив логику
событий, можно получать одно знание из другого.

  - Что, Постовой распространялся насчёт идеалов служения добру? Мне
рассказывали, это его любимая тема, особенно в мировом масштабе. И это
притом, что человечество накопило достаточно сведений, чтобы, имея хоть
немного желания судить непредвзято, нетрудно было понять глупость этой
концепции. Критерии добра и зла отличаются не только от эпохи к эпохе, от
культуры к культуре, но и от индивида к индивиду. Можно говорить лишь о
справедливости, то есть о соответствии неким правилам, и о пользе. Кстати,
живучесть религий объясняется тем, что в своей основе они содержат удачное
сочетание житейских аксиом, полезных для социума. А уж извечная борьба тьмы
и света, как она видится самым разным религиям, есть невежественное
представление о человеке как о пупе мироздания - мол, за его душу, за его
будущее ведётся битва вселенских сил. Искренне верить в противостояние
чёрного и белого может только серость. - Я пожал плечами: - Нет, ничего
такого он не говорил. Даже, в некотором роде, наоборот. Но, раз уж вы
затронули вопросы такого масштаба, скажите, вы не в курсе, как работает
симпатическая связь? - Тот удивился: - О чём это вы? насколько мне известно,
нет никакой такой связи. Это, кажется, что-то из области средневековых
фантазий. - Ответ Чучельника заставил меня серьёзно задуматься и мысленно
перенестись на несколько месяцев назад: как же так? о чём же мы тогда
говорили с Жоржем и что, собственно, двигало хорошо экипированным чучелом
Ворсюка? Неужели только желание Жоржа пробудить во мне интерес к
практической науке? Во всяком случае, мой собеседник должен бы знать об этом
всё. - Хорошо, - спокойно сказал я, - но, в таком случае, мне нужно кое-что
уточнить: правильно ли я понимаю, что ни изменения климата, ни метаморфозы в
поведении людей - ничто не вызвано чьим-либо умышленным воздействием?
Ответьте, существует ли, в таком случае, эктосфера, всадники производства
Жоржа Павленко, Марс? - Мой попутчик озадаченно пробормотал: - Любите вы всё
усложнять. Эктосфера, симпатическая связь, светлое будущее... вот ведь как
вас носит... Не те вопросы задаёте. Впрочем, Марс, вне всякого сомнения,
существует.

  Мы помолчали. Если, по словам Чучельника, я задаю не те вопросы, значит, у
него на уме не те ответы.

  Поднимаясь на холм, я подумал: "На вершину жизни всходить просто и весело,
наверху - отличный вид, до всего можно дотянуться, но дует ветер и тянет
вниз. Со временем придётся спускаться, теряя перспективу, с трудом
преодолевая спуск, пока не доберёшься до самого подножия. А ведь там, за его
пределом, и вовсе нечего нет".

  Осмотревшись на плоской вершине, мой попутчик направился к Жоржу и
Постовому, а я остался в гордом одиночестве и пребывал в раздумьях, пока ко
мне не обратился Серж, видимо, слегка утомлённый экспрессией очаровательной
Тутты. - Коллега, - спросил он, - можете ли вы мне объяснить, что здесь
вообще происходит? Мне кажется, я чего-то недопонимаю. - Он смотрел на меня
прямо, со свойственной ему непосредственностью. На вопросы откровенные нужно
отвечать проникновенно, поэтому я не стал отводить глаз, несмотря на то, что
в очках Сержа блестели фонари, а для тех, кто проводит время перед экраном
монитора, отражёние огней неприятно. - Не переживайте на сей счёт, вы не
одиноки, - утешительно произнёс я, - никто до конца не знает, что происходит
в действительности, просто одни люди располагают большим количеством
сведений, чем другие. В этом смысле я сам нахожусь в несколько двойственном
положении: с одной стороны, многое удаётся улавливать и обобщать, но, с
другой стороны, некоторые из здесь присутствующих делают это лучше, хотя бы
потому, что они находят возможность и смысл в события вмешиваться. Вообще,
степень существования человека определяется изменениями, которые он
привносит в мир. Даже безымянный Герострат... - В глазах Сержа всколыхнулись
огоньки: - Это почему ещё безымянный? - Я немного сбился с мысли, но
терпеливо пояснил: - Потому что его имя ему не принадлежит и его не
обозначает. Этот безумец, желая добиться славы, сжёг величественный храм
Артемиды Эфесской, на постройку которого, между прочим, ушло 120 лет. Лучшие
умы города, философы, поэты и даже господин президент, с удивлением
обнаружив странный мотив преступления, не придумали ничего лучше, как
строжайше имя безумца забыть, исключить из всякого упоминания. Так люди
всего средиземноморья ходили и рассказывали друг другу историю: вот, был
такой сумасшедший грек, которому придумали страшную казнь - забыть его
навсегда... звали его Герострат... А потом один историк упомянул этот курьёз
в своей книге, и с тех пор имя Герострата стало нарицательным. Но ни сам
поджигатель храма, ни сотрудники прокуратуры города Эфеса - никто не
понимал, что само по себе имя ничего не значит, а от человека остаются
только его дела. Так вот, этот самый Герострат в истории след оставил. Но
только не свой след, а отпечаток чужих дел и забот. Не в бедном поджигателе
дело, просто отношение к нему - это мера отношения к истории.

  Мой слушатель всем своим недоверчивым видом показывал, что понимания у
него не прибавилось, однако меня это не смутило: - А теперь смотрите: и Жорж
Павленко, - я указал на него глазами, - и Олег Мигов, - я перевёл взгляд на
Чучельника, - оба они созидают будущее. Ну, не они одни, конечно, ведь иначе
всё было бы скучно и неинтересно, а может быть, и вовсе ничего бы не было.
Но если мы, обыкновенные люди, запершись в своих кельях, заняты
повседневностью и мыслями о хлебе насущном, то эти двое оперируют
категориями более чем планетарного масштаба, протяжённее одной человеческой
жизни, как бы это странно ни звучало. Неужели вы до конца дней своих будете
довольствоваться заменителем мыслей с бульварных газет, волноваться по
поводу очередных выборов и счастье находить в пузырьках пива? Да поймите
же... - Что-то неуловимо изменилось, будто внезапный порыв холодного ветра
заставил сумерки вздрогнуть; взгляды людей устремились к движущейся одинокой
фигуре, и я понял, что пора сосредоточиться. - Впрочем, подержите хотя бы
пальто. - Машинально я проверил карманы и обнаружил среди прочего тот самый
камень. Потом спохватился, ведь подобные манипуляции не вполне приличны,
однако всё же его вынул и вместе со своей ношей протянул Сержу: - Это вам,
коллега, сувенир. Доставлено с Марса.

  Г-н Суркис пожимает плечами и отходит в сторону, присоединяясь к
растерянному владельцу сиреневого флага и к Тутте, любопытно вертящей
головой. Потом я мельком ещё видел их занятыми весёлым разговором, причём
Серж то и дело подбрасывал на ладони камень, чёрный в сумраке и рыжий - в
блуждающих жёлтых лучах прожекторов, а Тутта примеряла очки.

  "Где осветители?!" - Кричит кто-то в стороне. - "Пора включать!".

  Виктор Ворсюк был великолепен. Усталость, вполне естественная в поздний
час для человека, пребывающего в эпицентре политической борьбы, казалось,
была ему вовсе чуждой; свет нескольких ручных фонарей, упирающих жёлтые
рассеивающиеся конусы в небо, вырывал из полумрака его благородную фигуру.
Одетый в белоснежный прогулочный костюм, ботинками вдавливая прошлогоднюю
траву в мягкую землю, он двигался уверенно, сопровождаемый звуком трущейся
свежевыделанной кожи. На ходу он медленно снял кремовую перчатку и протянул
мне руку. Я оглядел его с сомнением и произнёс: - Не стоило вам тогда,
воспользовавшись моим ранением, повторно произносить свои слова, да ещё
публично. Во всяком случае, имеется один свидетель, а это - не мало.
Во-первых, я смогу принять ваши извинения только перед широкой аудиторией.
Во-вторых, ваш представитель обещал мне кое-какую должность; так вот, зная
ваши взгляды, я требую полной передачи дел по части культурной политики (в
случае вашей победы, разумеется) людям, которых я назову. Иначе дуэль
неизбежна, и драться мы должны будем насмерть. Таковы мои условия.

  Зажигаются огни, и некоторое время приходится привыкать к не особо ярким,
впрочем, но поначалу кажущимся резкими лучам света.

  Виктор Ворсюк улыбнулся безупречной улыбкой, ничуть не хуже, чем на
плакате, только гораздо живее, ироничней и тоньше: - Дружище, да вы застряли
в мире старых представлений! Изменяйтесь, изменяйтесь, иначе не найдёте
места в будущем! Подумайте, что за ерунду вы несёте: "ваши, понимаете ли,
условия". Да вы хоть отдаёте себе отчёт в том, кому вы эти условия
ставите?.. Вы, собственно говоря, кто такой? - В последней фразе слова
произносились раздельно и подчёркнуто. Мне даже сделалось за него неловко. Я
слегка пожал плечами и сказал: - Я человек. Мне совсем не хочется лишать вас
жизни, ни в политическом, ни в физическом смысле; просто я хочу, чтобы вас
не было, а это не одно и тоже. Меня одолевает нестерпимое желание лучшего
мира, и другого способа реализовать своё право распоряжения будущим я не
вижу.

  Виктор Ворсюк скрестил руки на груди и рассмеялся: - Ваша наивность не
оставляет шанса на разумный выход из ситуации. Что ж, если вам так угодно, я
не прочь размяться - у меня впереди серьёзная битва, правда, более
масштабная и менее бессмысленная. Кстати, каким это дивным образом вам
удалось в прошлый раз остаться в живых? Смертельное ранение бесследно не
проходит. Разве что очень способный, особый хирург... Кажется, мне даже
известно его имя... - Он с деланной задумчивостью почесал подбородок и
поинтересовался: - Какое же оружие вы предпочитаете? Фехтовать рапирой мне
было бы скучно. Может быть, револьверы? Но я же знаю, что стрелок вы
неважный. Тогда - шахматы. До победного конца. Ах, да, вы ведь хотите
крови... - Он углубился в размышления и стал бормотать, и я его прервал: -
Виктор, прекратите паясничать. В соответствии с нашим уговором, оружие
выбираю я, и, уверяю вас, мой выбор придётся вам по вкусу. Предлагаю решить
дело, более не мешкая. Знаете, почему я жив? Потому что справедливость
должна восторжествовать; я же её отстаиваю. Полагаю, в следующий раз, если
он вам будет предоставлен, и чего я попытаюсь не допустить, у вас не
возникнет желания распространять свои соображения о предметах, в которых вы
не разбираетесь. Ну, а теперь, как говорили в старину, пусть небо рассудит:
годится ли список Губина только для оклейки стен и надо ли отправлять
русскую культуру в топку истории.

  Слышится краткая команда Жоржа, и к нему, с лязгом и стуком, спешит тот
самый библиотекарь, с трудом удерживая в руках алебарды и шлемы. Микенские,
как я просил.

  Жорж распоряжался процессом. Мой противник избегал встречаться с ним
глазами, всем своим видом выражая снисходительность к ситуации. Постовой и
Чучельник, приняв амуницию, направились к нам, входя в область повышенного
внимания осветителей. - Ах, как это мило, - заметил г-н Ворсюк, помигивая
своему секунданту. - Но почему же не бердыши, так свойственные нашим местам,
почему алебарды? - Я принял доспехи и, невольно вспоминая бой у Жоржа на
дому, сказал: - Ничего особенного, просто у меня на то есть некоторые
причины.

  Г-н Ворсюк не стал надевать шлем. Он взвесил в руке алебарду, провёл
пальцем по кромке широкого лезвия. Потом взялся за неё обратным хватом, на
манер косы, и, живо обернувшись на месте, со звоном описал ею в воздухе
широкий круг, остановился, улыбнулся и сказал: - Ну что, повторим?

  - Повторим, - согласился я. Шлем тонкой работы, с ровными рядами кабаньих
клыков, я надел с удовольствием, будто обрёл давно желаемую вещь. Не уверен,
что кожаная его основа была ровесницей героев Гомера. Да и вепри,
послужившие источником защитных пластин, пожалуй, не так давно бродили по
лесам к западу от этих мест: на "ушах" шлема, призванных защищать шею и
горло от случайных косых ударов, я с удивлением обнаружил завязки -
очевидно, современный мастер оказался рационализатором и шутником. Впрочем,
его идея мне понравилась, и я тут же завязал шнурки на бантик: во-первых,
шлем будет лучше держаться, во-вторых, всё равно, какие могут быть случайные
удары от алебарды?.. Я взял своё оружие и развернул его металлическим втыком
вперёд. Конечно, после известных событий я потратил не один вечер на
упражнения с этим излюбленным инструментом средневековой пехоты, так что
теперь вполне мог обращаться с ним не хуже, чем опытный в таких вещах
противник.

  Раздаётся гром, сверкают молнии. В их блеске, озаряющем подножие горы,
виднеются шеренги одинаковых людей. Одеяния колеблются от ровного дыхания
Днепра, но я это отмечаю непроизвольно и мимоходом, поскольку времени больше
нет; а сухая трава под ногами блестит капельками выпавшей росы, ей всё
равно.

  Грозный разворот, на меня обрушивается удар - но нет, я успеваю поставить
блок, разворачиваюсь сам с тем же намерением. Удар, ещё удар - и мы начинаем
кружить по светлому пятну импровизированной арены, методично ища друг у
друга брешь в защите и экономно расходуя силы. Проходят минуты, публика
втягивается, иногда раздаётся одинокое хлопанье ладошек. Наконец, мне
удаётся слегка оцарапать противнику рёбра. По крайней мере, он отступил на
шаг, схватился за бок, на котором выступила багровая полоса, затем поднёс
руку к глазам и предъявил секундантам, бросая мне слова: - Не ожидал от вас
такой прыти. Но готов признать поражение и ещё раз принести извинения.

  Я разжал зубы и сказал: - Напоминаю, вам придётся принести извинения
публично. В средствах массовой информации. Идёт? - Ворсюк пробормотал: -
Идиот! - и преобразился. Он издал рык, всем своим видом выражая несогласие с
моим конструктивным предложением, и, как бы танцуя, сделал несколько
необычных для среднеевропейского пехотинца движений, имитируя китайскую
технику боя с шестом. Алебарда в руках его завертелась с невообразимой
скоростью, и он двинулся вперёд. Кто-нибудь со стороны мог бы даже подумать,
что это никакой не кандидат в президенты г-н Ворсюк, а, например, выпускник
Шаолиньской спортивной школы мастер Сю. Получалось у него красиво.

  Едва сдерживая натиск, я пятился и лихорадочно прокручивал в мыслях
возможные приёмы, но известно, что если опытный боец ещё не утратил сил и
скорости, и при этом не допускает ошибок, то без нарушения правил его
победить нельзя. Тут бы самому уцелеть. Есть такой старый, как любимое
кресло дядюшки Ау, способ нахождения выхода из затруднительных ситуаций:
надо вообразить себя этой самой ситуацией, представить, что и где болит, и
какую манипуляцию нужно произвести, чтобы всё прошло. Конечно, специально
пользоваться этим методом, да ещё в критический момент, я бы сознательно не
стал, но знание отягощает. И вот, сам собою, невольно я стал ощущать себя
неким механизмом, в который попал любопытный зверёк, никак не желающий
сунуть мордочку за приманкой, а всё танцует вокруг да около. Ну,
действительно - какой же посетитель крысоловки не насторожится, если объект
его внимания бегает по кругу, да ещё и норовит стукнуть чем-то увесистым?
Нужно затаиться, изготовиться, притвориться...

  И так бы я ещё долго фантазировал, если бы во время внезапной атаки г-н
Ворсюк не нанёс мне косой удар древком по виску. Хорошо ещё, что мастера
шеста не приучены орудовать рубящей частью алебарды, а то бы костяные
пластины моего раритетного шлема не только бы хрустнули, но и вовсе бы
проломились. Внутри у меня загудело, я сделал шаг назад. Противник, почуяв
близкую добычу, рванул вперёд, вертя смертоносным оружием над головой и явно
намереваясь обрушить на меня всю свою силу. Мне показалось, что их стало
двое, и я снова попытался отступить. Но вдруг поскользнулся и упал,
беспомощно уезжая ногами вперёд.

  Этого никто не ожидал - ни я, ни мой противник. Он зацепился за мои
сапоги, потерял равновесие и, не имея опоры, полетел прямо вниз, на меня,
лежащего навзничь - и на инстинктивно сжимаемую алебарду. Ему не повезло.
Острая сталь распорола ему шею, и на землю рухнул окровавленный труп.

  Через секунду я поднялся. Сердце колотилось от волнения, лёгкие
сокращались часто, пот заливал глаза. Что теперь? Дело сделано. "Вот так!
Без всяких, понимаешь, "э... эвфемизмов!"******* - подумал я, глядя на
поверженного противника и мысленно декламируя:

       Однажды В. Ворсюк
            хотел во власть пробиться..."

  В некоторых чрезмерно театрализованных произведениях кинематографа, а
иногда и в книгах, можно долго и с чувством крайней неловкости наблюдать,
как перед смертью люди успевают толкнуть речь или даже спеть патриотическую
песню. Реальность, увы, куда прозаичней. Действие в ней в лучшем случае
сопровождается краткими инвективами, а то и вовсе молчанием, тяжким дыханьем
и лязгом железа. Падая, г-н Ворсюк вполне мог бы прохрипеть: "Моё дело
продолжит народ!" или ещё что-то в этом роде, но из его артерии сочилась
кровь, а глаза закатились. Чучельник бы ему охотно и с ангельским выражением
лица ответил: "Всенепременно!"; но говорить что-либо, как видно, у него не
было ни времени, ни желания. Он подошёл к бездыханному телу, спокойно извлек
из-за пазухи нож и молниеносным движением отделил от туловища голову, а
затем стал аккуратно упаковывать её в небольшой контейнер, не обращая
внимания на окрики со стороны других секундантов. К нам заспешил бывший
будущий министр, на ходу расстёгивая пиджак и пытаясь достать что-то из-под
мышки. Я повернулся и шагнул ему навстречу, перекинув древко алебарды с
одной руки на другую. "Дело сделано", - хотелось мне сказать, но проклятый
шлем затруднял движения и отвлекал. Да ещё вдруг заныли зубы, видимо,
чувствуя, что напряжение битвы позади, и можно потребовать внимания к себе.

  "Когда же я схожу к дантисту?" - подумал я и поднял руку с намерением
развязать завязки. Но не успел: г-н Постовой, крикнув "Ыэ!", выхватил, как
оказалось, пистолет, щёлкнул предохранителем и нажал на курок.

  Пуля попала мне в лоб, рассекла кожу и мгновенно пробила кость,
погрузившись в левое полушарие мозга, превращая его в бесполезный студень.
Старинный шлем не был рассчитан на огнестрельное оружие, да и череп - тоже.
Смерть, смерть, о которой никто не желает говорить ничего хорошего,
наступила легко, неожиданно и без боли, будто по шлему просто стукнули
столовой ложкой из бабушкиного сервиза. Вероятно, тело утратило
побудительную причину сопротивляться силе тяжести и повалилось наземь, и,
наконец, все заботы, тяготы и беспричинное желание жить ушли в небытие.
Поэтому, кажется, ясно, что всё увиденное позже - это призрачный, тающий
след заблудившихся мыслей цепенеющего мозга.

  Г-н Суркис, проявляя отменную реакцию, говорит громко: - А, теперь-то я
понял! - и метко бросает камень прямо в голову Постового. Учитывая прямое
попадание, фонтан крови и отнюдь не Давидовы пропорции Сержа, вооружённый
огнестрельным оружием современный Голиаф вынужден скоропостижно составить
компанию двум дуэлянтам.

  - Господа, вы что, с ума сошли? Разве можно убивать людей?!.. - Откуда-то
издали слышится отчаянный и удивлённый голос флуктуирующего гражданина.
Мурлыча себе под нос, ему будто отвечает Чучельник: - Это было бы слишком
просто - сойти с ума. А так, в наших делах люди - и цель, и средство, начало
и конец.

  Мой взгляд взвился под облака, и разверзлись хляби небесные. Внезапный
ветер в одночасье разметал над городом истончившиеся тучи, на хмурые улицы
обрушился поток солнечного света. Волна сумасшествия всколыхнула горожан, и
они, хватаясь кто за что, разоряя близлежащие палатки с напитками и снедью,
врываясь в магазины вдоль дорог, круша витрины и сминая нерешительные
кордоны службы правопорядка, стали распространять гипнотизирующий ритм,
который, пробудившись где-то в глубинах коллективного бессознательного,
всегда овладевает толпой. Вдали, на склонах серого неба, синими пятнами
проявились огромные тени мерно движущихся всадников. Сумерки будто принялись
отмерять время вспять, унося с собой деревья, здания и людей, оставляя
только ничем не заполненную белесую пустоту. Постепенно рассеялась и она, и
настал свет.

  -----
  * "Тест Тьюринга": человек и компьютер ведут диалог, а судья, который их
не видит, должен отличить реплики одного от другого. Если это ему не
удается, можно констатировать, что компьютер наконец-то обзавелся
искусственным интеллектом.
  ** На Руси басня как род притчи появилась из Византии, но самого Эзопа
перевели (с древнегреческого) только в XVII веке (точнее, это сделал в 1607
г. переводчик Посольского приказа Фёдор Гозвинский).
  *** Рэне Кемо. Ягнёнок и волк. Перевод Владимира Петрова.
  **** Салман Рудши - автор книги "Сатанински стихи". Заочно приговорён за
неё исламскими фундаменталистами к смертной казни. Таркан - популярный
турецкий певец.
  ***** Экивок - двусмысленность (от лат. aequivocus - многозначный,
двусмысленный).
  ****** За и против (лат.).
  ******* Эвфемизм (греч. euphemismos) - слово или выражение, заменяющее
другое, неудобное для данной обстановки или грубое, непристойное.