Ночью на город опускается тишина. Люди обычно боятся её холодного
прикосновения и привычно спешат укрыться во сне, подобно личинке шелкопряда,
отгораживающегося от мира, плотно кутаясь в тонкую нить. Тишина окружает
район за районом, разливается по улицам, бьётся о стены, затопляет подъезды
замерших домов, одолевает этаж за этажом, обнимает каждый непроницаемый
кокон, сотканный из снов, для верности укрытый одеялом. Кто-то спящий
ограничится чёрно-белыми видениями на производственную тему, и затем
проснётся счастливым. Кого-то стихия вынесет в бескрайний океан, где до утра
безмятежный челнок будет плыть в окружении звёзд, но с рассветом она уйдёт,
и путешественник протрёт глаза, приподнимется с подушки и покинет свой
корабль, надевая тапки и вовсе не помня о недавнем странствии. Однако тот,
кто дождался натиска волн, понимает, что там, где громче биение сердца, нет
преград и волнению мысли. Подлинное звучание себя слышнее с каждым новым
глотком тишины.

  Я встал и прошёлся по студии. Тяжёлая занавесь скрывала внешний мир и
подчёркивала глубину потемневшего окна, в котором ещё недавно виднелись
голые ветки заснеженных деревьев. Вечер сменился ночью, и теперь следовало
переменить занятие. Следить за Чугуниевым, который отрешённо топал в свете
фонарей, было не слишком интересным делом, но всё же я проводил его до
троллейбусной остановки. Затем - зевающий кондуктор, непослушный талончик,
не желающий попадать в компостер, мысли о часе, до которого работает метро,
о гостинице "Салют", где, похоже, обретался объект моего наблюдения, и через
некоторое время наш контакт оборвался. Я подошёл к окну и отдёрнул гардину.
Из чёрного окна на меня смотрело слегка утомлённое отражение, сунувшее руки
в карманы брюк. Размытый силуэт пошатывался вперёд-назад, отдыхая от долгого
сидения. Ослабленный узел галстука не закрывал расстёгнутой верхней пуговицы
белой рубашки, а взгляд говорил об упорной внутренней борьбе с попытками
организма принять горизонтальное положение, естественное для позднего часа,
и погрузиться в пустоту сна. Я подошёл ближе и прислонился лбом к стеклу.
Тьма с другой стороны стала виднее, холодная поверхность придала новый
импульс расслабляющимся мыслям. Я подумал, как здорово слышать неровный гул
ночной автострады, стихающий почти до неразличимости, но оживающий вновь,
будто кровь, пульсирующая в венах. "А ведь шум, - пронеслось в моей
голове, - изо дня в день довлеющий над городом, сокращает каждому десяток
лет жизни, как утверждают некоторые товарищи учёные". Где-то вдали раздаётся
не то голос флегматичного кита, находящего удовольствие в протяжном крике,
не то гудок парохода. Но поблизости нет большой воды, кораблям на суше
скучно, а киты в наших краях не поют. Возможно, это трубит какой-нибудь
старый завод, вспоминая молодость. Я оторвался от окна и решил пойти найти
где-нибудь чашку крепкого чая.

  Обведя взглядом комнату и повернувшись на месте, я ничего подходящего не
обнаружил. Поблизости должна быть гостиная, и я направился туда, прикрыв
дверь ладонью, при этом, не желая топать известной дорогой в обход, решил
пойти напрямик, ориентируясь на ходу. Мною овладело ощущение аромата,
способного разлиться по всему телу, и мир вокруг будто подёрнулся дымкой,
источаемой горячим напитком. Что интересно, повторить его вкус у себя на
дому мне никак не удавалось - ни используя номинально те же сорта чая, в
поисках которых мне пришлось обнаружить лавки, куда иначе я бы вряд ли
попал, ни даже позаимствовав, в конце концов, все ингредиенты у Жоржа,
снабдившего меня по случаю подробной инструкцией. Кстати говоря, сам он ей
никогда не следовал, не занимался традиционными манипуляциями в китайском
духе, но был довольно небрежен и, как и во всём другом, крайне рационален.
Дома я применял оба варианта с одинаковым результатом. Истратив массу
времени на церемониал, полученный продукт я выпил лишь наполовину. Немного
погодя, я перешёл к экспресс-методу Жоржа, а именно сполоснул чашку
кипятком, насыпал туда чайные листья и налил воды. Дал немного остыть,
помешивая чаинки ложечкой. Увы, напиток выходил самый обыкновенный - ни
запаха южного ветра, ни колебаний воздуха над его поверхностью, размывающих
лицо собеседника. "А ведь всё дело именно в обстановке, - усмехнувшись,
вспомнил я свои давние выводы, - особенно если учесть, что 30% вкуса даёт
зрение". Я заметно отдалился от студии, и казалось, что желание чая ведёт
меня по коридорам, лестницам и переходам вернее, чем твёрдая память.

  Как когда-то резонно заметил по несколько иному поводу Жорж, свобода воли
в наших поступках почти отсутствует. Сам тезис "почти отсутствия", если
оглянуться на пройденный путь, не покажется спорным, однако мера этого
"почти" - вопрос, ради ответа на который не жалко жизни, и не одной. Я
вспоминал давний разговор, оглядывая между тем галерею, по которой мне ранее
ходить не доводилось, и слова, и пляски тени на лице Жоржа, ворочающего угли
в камине, оживали в моём воображении: - О да, - говорил г-н Павленко, орудуя
кочергой, - мы собою почти не владеем, пока принадлежим обществу. Клубок
взаимосвязей, как можно представить социостат, в котором увязла группа
индивидов, катится вне всякой зависимости от их телодвижений. Коллега, стоит
только взглянуть на мир со стороны, и очевидным покажется многое. И то, что
торчащие в разные стороны руки да ноги, пытающиеся ухватиться за воздух -
это своеобразные рецепторы социальной группы. И то, что шар этот движется
как единое целое, не отклоняясь от курса и не замечая внутреннего
напряжения. - Он отставил кочергу и отёр копоть со лба кружевным платком. -
Один только выход за пределы общества, обретение полного одиночества
позволяет вырваться из нескончаемого движения и тем самым часто освобождает
от жизни, между прочим. Если только человек не вольётся в новый круг общения
или не создаст вокруг себя самодостаточную среду.

  Всё же я присмотрелся к фотографиям на стенах, освещённых мерцанием ламп
холодного света. С обрамлённых квадратов на меня поглядывали насекомые:
комары и осы, муравьи, а также пауки и другие создания самого разного
склада. Осторожный богомол поднял свои зелёные лапки, шершень на глянцевой
поверхности угрожающе жужжал размытыми в воздухе крыльями, кузнечик
изготовился к прыжку, придавив своим телом к земле листок одуванчика. Все
они были увеличены до размеров, придающих им вид плотоядного совершенства,
закованного в блестящий хитин посреди травяных джунглей. Разнообразие
членистоногих огромно, но их эволюция, по большому счёту, зашла в тупик.
Можно удивляться живучести стрекоз как вида, наблюдавшего фасеточными
глазами папоротниковые леса каменноугольного периода, можно приходить в
восторг от сложности действий, выполняемых осой во время охоты на птицееда,
можно ужасаться при виде паука и подумывать, что же мешает муравьям обрести
разум и подчинить себе мир, - но вряд ли им это поможет. Несмотря на мутации
рачков в прибрежной воде северных морей, - рассуждал я, глядя на механически
совершенное тело скорпиона, - любой путь эволюции, не приводящий к
зарождению мысли, бесполезен. Ведь единственно возможная польза от жизни с
точки зрения универсума - это осмысленный взгляд на него со стороны. Их
тело - объективированная функция от окружающей среды, не имеющая
самостоятельного значения. Так что общественная жизнь термитов, упрямо
воздвигающих подобные вулканам жилища, всецело подчинённая неизменяемой
программе инстинктов, может порождать лишь интерес энтомолога или
разочарование социолога. - Я двинулся прочь, оставляя музейные экспонаты
неутомимой эволюции, спеша найти знакомые стены. Я хотел чаю. - А что
касается пауков, этого ужаса многих людей, то самым бесполезным является
занятие по конструированию их макромоделей, как это делают легкомысленные
авторы, ведь максимальный размер членистоногих ограничен принципами
гидравлики. Недавно за чашкой чая один знакомый мастер по
кинематографической эффектам, из механика превратившийся в коммерсанта,
сетовал по поводу невозможности существования подавляющего большинства
машин, выписанных сценаристами. "О, эти сценаристы! - говорил он, - они
черпают находки по части военной техники, чудовищ и тактики боя в литературе
лёгких жанров и, находясь в пленительном заблуждении вместе с режиссёром,
ставят перед технически грамотными людьми задачи, воплощение которых внешне
впечатляет, но, по чести, есть совершенная бессмыслица наподобие шагающих
танков. Публика в восторге, бутафорский характер не только декораций, но и
самих идей становится нормой. Всё больше у нас возможностей по приданию
фантазии реалистичности, всё меньше в этом смысла. Недаром в среде
специалистов уже давно выработался такой термин как "техническая глупость
американского кино". А чего стоят гигантские пауки! Наша группа, мастеря
эдакого монстра в два человеческих роста, всякий раз вынуждена была в
сочленения ног монтировать мощные сервоприводы. Ведь настоящий паук таких
размеров достичь не может в принципе: как известно, лишь однажды наблюдали
паука-голиафа, размах ножек которого достигал 28 см, что недалеко от
теоретического предела подобной машины"... Где он теперь, наш неутомимый
коммерсант? Надо бы спросить у Жоржа или навестить Вальдхаузена...

  Мысленно обернувшись назад, я подумал, что галерея эта, вероятно, только
лишь памятник давним экспериментам, когда Жорж ещё не увлёкся антропоморфным
принципом. Так рассуждая и глядя по сторонам, я вошёл в обширную залу,
уставленную анатомическими фигурами человека. Эхо моих шагов, скользящих по
мраморному полу, отражалось от зеркальных стен, распахивающих пространство
до беспредельности, и если бы не оно, то могло бы показаться, что вокруг
замерла в ожидании огромная армия солдат, лишённых кожи, единственным
оружием которых является их жуткий вид. "Что-то Жорж говорил по поводу
миостатина*... Однако в бою, - подумалось мне, - при встрече двух враждебных
отрядов данной модели должны были бы возникнуть определённые трудности, ведь
форма им, судя по всему, не полагается. Не вполне понятно, как обеспечить в
данном случае и субординацию, ведь на воинах отсутствуют знаки отличия".
Неясно также, что сохранило их от разрушения временем, но в то, что вокруг
застыли не муляжи, а miles naturalis**, почему-то верилось безоговорочно и
сразу. Шаги мои сами собой ускорились, и я прошёл залу насквозь ещё до того,
как смог оценить до конца её размеры, едва улавливая симметрию многократных
отражений и видя впереди темнеющее пятно выхода. Блеск зеркал сменился
полумраком коридора, где я глубоко вздохнул - и не стал оглядываться.

  Нет, я поспешил дальше, справедливо полагая, что там, где возможно
следовать собственной цели, лучше не отвлекаться на пустяки, не стоит идти
на поводу у обстоятельств. Я пытался сосредоточиться на мысли о коллективах,
так свойственных людям, осам и муравьям: "Изменение внутренней энергии
всякой замкнутой системы ex definitione*** есть нулевая величина,
следовательно, разрыв связей как высвобождение внутренних противоречий
способен выделить определённое количество энергии, соразмерное со степенью
антагонистических настроений. Другое дело, что для взрыва необходимо внешнее
пространство, некая эктосистема, иначе взрываться будет просто негде, не в
чем, не во что..." - несколько запутавшись в отрицаниях, я решил оставить
невыразимый, но понятный смысл необходимости пространства, и, поглядывая на
таблички у дверей, продолжил рассуждение: "Отсюда с неизбежностью следует,
что если какая-то система взорвалась, то антагонистичные стороны, разлетаясь
кто куда, наделяются противоположными качествами, равными по силе, но
противоположными по содержанию. Так бывает во времена революций, так
происходит и в малых коллективах, так случилось и в наших отношениях с
Ворсюком. Чего только стоило его... Но нет, только не об этом, только не
сейчас!.." - я представил себе продолговатую физиономию, и мне стало
нехорошо, по спине пробежала мелкая дрожь, в горле пересохло, челюсти свело
от неприятного чувства. Вдруг течение мысли моей переменилось благодаря
весьма любопытной табличке, на которой значилось: "ЦУП", что могло означать
"центр управления" чем угодно, однако не полётом же, в самом деле. Я не
удержался, открыл двери и вошёл.

  Да, это был центр управления. Посреди комнаты в окружении стеллажей,
подпирающих потолки вдоль стен, стояла внушительного вида установка,
моделирующая ландшафт местности, прилегающей к дому. Точнее, само здание
располагалось у края поверхности стола, напоминающего бильярд, но укрытого
прозрачным куполом. Архитектор позаботился об ориентировании сторон дома по
сторонам света, и за северным ходом, где бывать мне ещё не доводилось,
простиралась, судя по холмистой карте, безлюдная пересечённая местность. Я
присмотрелся внимательней, и обнаружил воронки от взрывов, траншеи,
брошенную технику вполне современного вида. К собственному удивлению, мне
удалось, приближая глаза к наблюдаемой точке, увеличивать её размеры вплоть
до натуральной величины. Сначала это казалось странным, и даже хотелось всё
бросить и уйти, но любопытство возобладало. Я навис над холмом, где, как
теперь было видно, ранее размещалась огневая точка: вершина была срыта,
образовавшийся периметр выложен бетонными блоками; в нескольких местах
оставались турели, с которых сняли пушки, кое-где валялись пулемётные ленты.
Я испытал острое желание приподнять крышку железного ящика, изъеденного
ржавчиной, протянул к нему руки и, того не ожидая, смог это сделать. Крышка
отвалилась, обнажая жестянки консервных банок. Как мне это удалось? Погрузил
ли я свои руки в купол или просто их к нему приблизил, не так уж важно, но
дальше... дальше я делал всё, что хотел. Изнутри это могло выглядеть как
вспышка молний или дыхание ветра, землетрясение или самопроизвольные
движения предметов, но снаружи оказывалось так, что всем хозяйством можно
было легко управлять, как непосредственно каждой вещью, так и определяя
траектории событий. Я поднял опрокинутый в кювет грузовик над пустынной
дорогой и повертел им в ночной темноте. Затем аккуратно поставил на колею.
Тьма окружала мой полигон, однако видно было изумительно - похоже, в этой
системе всё было продумано до мелочей. Вот она, лента автострады, а там, за
ней - одинокий завод, оглашающий округу протяжным гулом. Я обратил свой взор
на очертания городских зданий и, двинувшись, было, туда, всё же вовремя
остановился, осознав слишком высокую вероятность что-нибудь повредить.
Поэтому вскоре вернулся к дому и, намного покружив над обширным зданием, у
восточного хода заметил г-на Павленко и фон Фюнера, поднимающихся по
ступенькам. Жорж поддерживал профессора под локоть, жестом приглашая
почтенного гостя проследовать вперёд. Соблазн как-нибудь проявиться был
велик, но я сдержал свой порыв, и отшатнулся. Вынырнув из купола, я отошёл
от стола, встряхнулся всем телом - и отправился прочь из центра управления
полигоном. Или Поднебесной, если так можно назвать нашу необъятную Родину.

  Дальше было рукой подать. Несколько переходов, несколько холлов - и места
приобрели знакомые очертания. "Сейчас бы чаю", - подумал я и вошёл в
полумрак гостиной. С другой стороны, хорошо освещённой, как любой парадный
вход, показались прибывшие господа, раздеваясь и занимая ближайший уголок,
состоящий из кресел, обитых белой кожей, и низкого стеклянного столика. Не
сразу обратившие внимание на мою скромную персону, они весело болтали об
особенностях языков германских и русских. Жорж цитировал Генриха Гейне,
подчёркивая нордическую глубину немецкой души, а профессор возражал ему в
том смысле, что русский с немцем - братья навек, и говорил о схожести
образов двух народов, апеллируя к Лермонтову. - Вот послушайте, - утверждал
он, - как совершенно разные люди, представители удалённых друг от друга
земель и систем образов говорят об одном и том же. Правда, то, что у Гейне
сосн, то есть сосна - мужского рода (это характерно для немецкого языка), у
вашего поэта превращается в особь рода женского. И если тяготы Генриха по
натуре близки старому солдату, то у русских они обращаются в стоические
переживания почтенной дамы. Как это:

       На севере диком стоит одиноко
       На голой вершине сосна...****

  Я посмотрел на г-на Павленко, который меж тем обнаружил ближайшую коробку
с сигарами, и решил вступить в разговор. Я вошёл в освещённую область, уже
успев обзавестись стаканом сока манго, довольно жидкого, кстати сказать - по
этому поводу Жорж как-то жаловался, что за всем не уследишь, и многое, как
ему кажется, в дом поступает непосредственно из ближайшего супермаркета (при
этом он изобразил кислое неудовольствие), так что удивляться не приходится.
Жорж клацал зажигалкой, но что-то случилось с кремнем, так что сигара в
зубах никак не могла осветиться рубиновым светом. Я по-свойски подошёл к
собеседникам, всем своим видом выражая крайнее расположение и открытость по
отношению к каждому из присутствующих, и, немного помедлив, произнёс: -
Господа! У меня экспромт; а это, как известно, продукт чрезвычайно
скоропортящийся. Прошу обратить внимание на пеон третий.***** - Я ещё раз
провертел в уме строчки, которые сочинял в последние минуты, и
продекламировал:

       Уважаемый коллега обожает запах дыма;
       Тот ему светлее снега или Иерусалима.
       Недостаток никотина от отсутствия сигары -
       Хуже действия плотины на теченье Ниагары.

  Я картинно поклонился в ожидании знаков шутливого одобрения. Первым
отозвался фон Фюнер: - Но позвольте, в сигарах ценится вовсе не цвет
табачного дыма, - возразил он, - да и обширность географии, кажется,
несколько чрезмерна... - Я распрямился и слегка развёл руками, несколько
смущённый его нежеланием ценить прелесть этого облачка из слов, мошкары, уже
готовой разлететься в разные стороны при первом же дуновении ветра: -
Профессор, это моя licentia poetica******. - Жорж одобрительно кивнул и
сказал: - Благодарю, коллега, очень мило. Увы, трудней всего ломаются
привычки. - Он, наконец, раскурил сигару, и на лице его проявилась улыбка
человека, узнавшего верный способ жить долго и счастливо. - Кстати, вы
весьма верно характеризуете сущность экспромта. Мне доводилось слышать и
такие, что, видимо, портились ещё до момента произнесения. - Тут он
спохватился: - О, я не имею в виду вашу эпиграмму, разумеется. Насколько
гадки были вирши Ворсюка! - Я от неожиданности поперхнулся и поднял руку в
качестве непроизвольного протеста против любого упоминания об этом субъекте,
но суровый рецензент продолжал свою тираду: - Особенно вот это, с позволения
сказать, произведение; стоит его хоть раз услышать, и вытравить из памяти
уже не удастся... - Улыбка на его лице смешалась со зловещим огоньком в
глазах. Обернувшись к фон Фюнеру, он, выразительно окая и разделяя слова,
заговорил: -

       Отец
       Онуфрий
       Обходил
       Огороды... -

  Я тяжело дышал и старался подавить в себе оживающие строки невероятной,
кошмарной "поэзы", то есть "поэзии в позе", но было поздно. Все 28 строф,
полновесных, подобно ковшу натуральных удобрений, опережая речь Жоржа, с
некоторым злорадством облегчающего своё мучительное знание путём приобщения
к нему ни в чём не повинного человека, возникали передо мной стройными
рядами и шагали будто колонны солдат, печатающих шаг на плацу. Повествование
имело яркий эпический характер: -

       Отец
       Онуфрий
       Обнаружил
       Ольгу... -

  Некоторое время во мне боролись противоречивые чувства, но недолго. Явная
победа одиозного отца Онуфрия над беспомощной в данном случае культурой
породила всплеск ответной реакции ещё более низкого уровня: меня мутило. Так
прошли минуты, и Жорж, притопывая носком сапога в такт безумного действа,
наконец, довёл дело до конца: -

       Отец
       Онуфрий
       Отымел
       Ольгу. -

  Он щёлкнул пальцами и бросил извинительный взгляд в мою сторону, однако я,
занятый собой, не ощутил облегчения, и лишь едва расслышал вежливый вопрос
доктора Фюнера, играющего щипчиками для сахара: - Жорж, а Ворсюк - это,
собственно, кто?..

  -----
  * Белок, блокирующий рост мышц.
  ** Солдаты обыкновенные (лат.).
  *** М.Ю. Лермонтов. Перевод стихотворения Гейне
  **** Стихотворный размер, состоящий из четырёх слогов, с ударением на
третьем.
  ***** Поэтическая вольность (лат.).

--
Dmitry Korolyov
AY3-UANIC