Выяснив обстоятельства дела, мы вознегодовали. Я злился и жалел, что
втянул беднягу в совершенно чуждое ему предприятие, а мой попутчик
презрительно посмотрел на лесника и раздумал снимать перчатку. Он просто
махнул рукой и двинулся дальше, будто не желая тратить время попусту.
Бедный, бедный Серж! невесело, страшно оказаться привязанным к дереву и
медленно превращаться в лёд, отдавая тепло своего тела сонному воздуху
зимнего леса. Нет уж, человек с ружьём, безусловно, не придерживался венской
конвенции, и с пленниками, по его выражению, отнюдь не миндальничал.
Впрочем, в полной бездушности его обвинять было бы неверно: во-первых, он
жертву не застрелил, а обошёлся с ней не столь необратимым образом, и,
во-вторых, поняв, что ошибся, он устремился вперёд, чтобы указывать дорогу,
и несколько раз пытался принести несвязные, безответные извинения. Мы
торопились, и под ногами часто хрустели покрытые снегом иссохшие, мёртвые
ветки.

  Когда-то мой попутчик рассказывал о знакомом леснике, Вальдхаузене,
который при своём необременительном занятии стал интересоваться вопросами
философии - видимо, набравшись этого у Жоржа. Не столько философией вообще,
сколько одним довольно специальным её моментом: что отличает живое от
неживого, в чём заключается разница и как преодолеть разделяющую черту. Будь
на его месте глубокоуважаемый Жорж, он как приверженец естественнонаучного
подхода, насколько я представляю, принялся бы за натуральное
экспериментирование, переводя всяческих мышей, белок, зайцев и косуль, а
добра этого здесь предостаточно, из одного состояния в другое, и наоборот.
Хотя по поводу "наоборот", пожалуй, возникли бы осложнения. Вальдхаузен,
слишком плотно связанный с природой вообще и живностью в частности,
предпочёл в своём хобби от всего этакого отдыхать, и по преимуществу
теоретизировал. Поскольку материя всегда пребывает в движении, то этот, на
первый взгляд, верный признак - подвижность - не годится. Также мыслитель
отбросил движение самовольное, поскольку наличие воли, тем более
собственной, доказать ещё никому не удалось. "В самом деле, - пересказывал
г-н Павленко слова лесника, развлекавшего Жоржа, пока на углях поспевал
шашлык, - как прилив следует за луной, так и цветы следят за солнцем, и чем
сложнее форма жизни, тем сложнее её реакция на окружающие события, только и
всего. Камень приспосабливается к прибою, превращаясь в гальку. Мясо,
привыкая к жару, покрывается коркой, и не далее как вчера, когда оно хотело
скрыться за деревьями, мой выстрел определил его дальнейшую судьбу. Но ведь
и я, в свою очередь, руководим обстоятельствами. Так что, в какой-то
степени, переход от нежизни к жизни есть освобождение от прямой зависимости
от сил природы. А переход от жизни к нежизни есть освобождение от
сопротивления". Жорж на это кивал и просил помочь мясу не до конца
превращаться в уголь. Здесь творческая мысль натуралиста отнюдь не
обрывалась, он переходил к самоорганизации вещества, но и в ней найти грань
никак не удавалось, поскольку в этом случае живыми оказывались реки и
облака. "А раз ни движение, ни воля, ни самость по отдельности нас не
удовлетворяют, хотя и присущи всему живому ipso facto,* - при этих словах
лесник приосанился, аристократически склонил голову и сделался крайне
важным, - то следует рассмотреть все перечисленные понятия в совокупности,
как единое целое. - Надо признать, Жорж - замечательный рассказчик и
старательный актёр, и когда он показывал Вальдхаузена, держа в руке шомпол**
подобно дирижёрской палочке или, если угодно, подобно шампуру, выдаваемому
за инструмент дирижёра, я с удовольствием воображал себе и лесника, и
поляну, и умирающий костёр. - "А чтобы такая система могла существовать,
необходимо наличие у неё органов чувств, как же иначе. Это и есть
обязательное свойство всего живого". - Тут я, вслед за рассказчиком
заканчивая прочищать ствол своего оружия, не удержался и стал иронизировать:
мол, а что же считать чувствами, где та грань, которая отделит рецепторы от,
скажем, датчиков бытовой техники или, что интересней, от сложных химических
реагентов. Над поиском живых рецепторов собеседник предложил мне
поразмышлять как-нибудь на досуге, не забывая, что так можно уйти в
regressus ad infinitum***, а я ему нужен в полной ясности ума. - Кроме
того, - заметил он, становясь чуть серьёзней, - есть ещё один атрибут
живого: это его репродукция, воспроизведение, продолжение себя в потомках.
Но и здесь, увы, много неясностей, начиная от псевдожизни социумов и
заканчивая обыкновенной ржавчиной. - Так я узнал о существовании
философствующих лесников, между тем как Жорж ещё долго припоминал опыты над
лапками лягушек, дёргающихся в ответ на разряд электричества, рост
сталактитов и сталагмитов, колонии кораллов, химическую природу человеческих
эмоций и так далее. Он говорил, а я пытался прицелиться, поскольку в тот
вечер проигрывал Жоржу в нашем негласном соревновании. Возможно, потому что
мишени г-на Павленко совершенно не стремились попасть под мои выстрелы.

  Мы шли по светлому лесу, и мысль моя всё дальше уплывала от водопада, в
который её обрушило известие о пленнике. Я догадывался, однако не был
уверен, отчего здесь продолжается день, если солнце давно должно было
скрыться за горизонтом. Объяснять что-либо провалами памяти или же люфтом
времени означало бы просто закрывать на проблему глаза, и для странного
несоответствия мне казалось единственным разумным объяснением нарастающее
преобладание оживающего мира, который подобно дереву расправляет корни и
протягивает ветки. Если предположить, что так пойдёт и дальше, - рассуждал
я, - то открываются удивительные возможности экономического характера: можно
демонтировать за ненадобностью фонари и лампы в домах, офисах и цехах,
освещая мир внутренним сиянием, порождённым желанием света и способностью
обращать желания в наблюдаемую действительность.

  Впрочем, удостовериться в наличии солнца над головой было непросто,
поскольку небо пряталось за широкими кронами высоких заснеженных сосен.
Снег, снег будто соединял раскинутые ветки, и, не то под собственной
тяжестью, не то от усталости хвои, а может, из-за скрытных прыжков
неосторожных белок, он срывался, долго сыпался вниз и шапкой накрывал редкий
подлесок. Проводник заметил мои непроизвольные движения головой и истолковал
их по-своему: - Интересуетесь высотой деревьев? Понимаю, мало где такое
увидишь. Между прочим, они достигают максимального предела роста. Конечно
же, вам известно, что предел этот составляет 130 метров - дальше по
капиллярам просто не может подниматься вода. А мощь стволов... - Тут его
перебил Жорж: - Лучше ищите ствол, к которому привязали невинного
человека. - И Вальдхаузен глотнул воздух, отвернулся и замолчал.

  Где-то вдалеке послышалось карканье вороны.

  - Вообще-то, меня больше интересует то, что сейчас светло, между тем как
должна быть ночь. Жорж, как вы объясняете этот феномен? - Г-н Павленко
сбавил свою экспрессию и произнёс довольно приветливым тоном, больше не
глядя в спину лесника: - Видите ли, коллега, в те времена, когда Англия
владела территориями далеко за пределами собственного острова, говорили, что
над Британской империей не заходит солнце. Действительно, когда на Европу
опускается темнота, первые лучи солнца уже касаются побережья Америки или
австралийских поселений. Наша планета за редкими моментами затмений всегда
получает достаточный поток солнечного света, нужно только уметь им с толком
распорядиться. Нет ничего невозможного, знаете ли, кроме человеческого
счастья, к которому можно лишь приближаться. Так вот, слегка подсвеченное
небо - пустяки. Нас ждут иные горизонты.

  Мы вышли на поляну, и впереди, в нескольких десятков шагов, показался
привязанный к дереву, покрытый изморозью, будто тканью шелкопряда,
недвижимый пленник. Я побежал к нему, на ходу вынимая из ножен финку, чтобы
сразу разрезать путы. За мною следом поспешил лесник, но его шаги
замедлялись тяжестью вины, он отставал - и вот уже я освобождаю замершее
тело, оно повисает на верёвках, ещё несколько движений ножа, и пленник
падает на руки Вальдхаузена. К нам подходит г-н Павленко, и мы видим, что
пришли на помощь постороннему человеку. Это был не Серж. Я узнал торговца
осадными башнями. Он был жив.

  Лесник растирал беднягу снегом и вливал в него спирт из хромированной
фляги, а мы недоумённо переглядывались: где же Серж? надо искать, надо
спешить! Жорж медленно шагнул к торговцу, наклонился над его открытыми
глазами и произнёс: - я покупаю ваш товар. - Поднявшись, он успокоительно
похлопал охотника по плечу, и мы ушли, оставив эту парочку приходить в себя.
Фляга была почти полной.

  Мы вернулись, больше не обмениваясь словами, лишь раздавался шум от сапог,
поначалу сминавших снег, а затем, когда показалось поле, ставших иногда
хрустеть гравием. Здесь тоже было светло, и я подумал, что если мы сочиняем
миры, то и свет вообразить нетрудно.

  Немного побродив у опушки, мы довольно скоро определили место, где в
последний раз видели г-на Суркиса (что совсем не сложно, если чувствуешь
стороны света и хоть немного ориентируешься в пространстве). А затем без
труда обнаружили следы, чётко уходящие в лес. Мы спешили и часто переходили
на бег. Тот, кого мы разыскивали, оказался превосходным объектом для
поиска - дальше следы, почти не отклоняясь от прямой линии, привели нас без
лишних сложностей в сторожку лесника.

  Серж сидел на стуле, мрачно шелестел газетой и едва обратил на нас
внимание.

  - Моё правительство меня не любит, - чуть погодя заявил он с горечью в
голосе. Его подавленность бросалась в глаза. И была же ему охота брать
бумаги со стеллажа, куда обитатель домика складировал макулатуру для
растопки печи! Г-н Павленко, испытывающий явное удовлетворение от успешности
нашей экспедиции, движимый лучшими чувствами, подошёл к Сержу и взял у него
из рук опасный предмет. Улыбаясь, он встряхнул газету и заскользил взглядом
по её заголовкам.

  - Да-а-а, - удивлённо протянул он через некоторое время, - ну и ну! - Надо
сказать, раньше я не замечал Жоржа за чтением местной прессы. Да что там, я
вообще редко заставал его за чтением. А он перевернул лист и продолжил
вновь: - O, main Gott!..**** Что же это?.. - так продолжалось несколько
минут, комната оглашалась разнообразными "мда", "эхм", и даже "тьфу". Что
интересно, чем большее недоумение охватывало г-на Павленко, вместе с тем
вызывая в его глазах выражение ужаса и отвращения, тем безмятежней
становилось лицо Сержа - ему явно шли на пользу и сочувствие, и занятные
междометия.

  Я не смог долее наблюдать жуткую сцену и сказал: - Господа, газеты нужны
не для того, чтобы их читать, а для того, чтобы в них писать. Я так полагаю.

  Моё замечание возымело действие, Жорж закрыл разворот, сложил газету,
бросил её на стол и сказал: - В самом деле, нам пора отсюда выбираться. - В
ответ на это Серж поднялся со стула, надел кепку и двинулся к выходу, так
что г-ну Павленко ничего не оставалось, кроме как проследовать за ним. Я
проводил их взглядом, подошёл к столу, взял газету. Повертел её в руках,
пожал плечами, положил её на стеллаж и направился вон.

  Находясь в дверях, я заметил невзрачный выключатель и по привычке
потянулся к нему, чтобы привести его в нулевое положение, но вдруг понял,
что под потолком домика нет ни одной лампы, - и опустил руку в бездействии,
и вышел наружу. Между тем Жорж раскрыл портсигар, угостил Сержа сигаретой,
что с его стороны было довольно экстравагантным поступком. Потом он щёлкнул
зажигалкой, и свет вокруг переменился.

  Мы оказались сидящими за столом, в руке я сжимал столовый нож, остывшие
колбаски давно уже не шипели и пиво утратило пенку; двое напротив втягивали
дым, распаляя огоньки сигарет, и горячий воздух, насыщенный смолами и
никотином, наполнял их мысли покоем.

  -----
  *    В силу факта (лат).
  **   Стержень для чистки и смазки канала ствола ручного стрелкового оружия
       или, в старину, для забивания заряда в ружья, заряжаемые с дула.
  ***  Уход в бесконечность (лат.).
  **** О, мой бог (нем.).

--
Dmitry Korolyov
AY3-UANIC