Неожиданная. Стремительная. Обжигающая, сияющая, нежная. Не
оглядываясь на осколки прошлых дней, отбросив не успевающий за событиями
календарь, с утра на город обрушилась зима.

     Было безветренно. Небо, опадающее на землю в виде снежинок, то
мелких, неотличимых от бисера, то громадных, напоминающих стаю майских
жуков, казалось, наконец обрело то единство с ландшафтом, в котором лишь
возможны и покой, и сны, и нега.

     Кованая решётка, изгибаясь воронёными прутьями, отделяла белый свет
от окна, за которым укрылись любители полистать журнал за чашечкой кофе,
поговорить тет-а-тет (ибо нет более уединённого места, чем среди себе
подобных), согреть ладони. Струилась музыка. Время застыло. Чугуниевый кусал
круассан.

     - Кстати, коллега, - обратился я к сидевшему тут же г-ну Павленко,
устав глядеть то на внезапного любителя круассанов, читавшего компактный
томик Пушкина, то в окно, - по поводу додекаэдра. Платон настолько им
увлёкся, настолько уверился в этой quinta essentia*, что вслед за Пифагором,
представлявшим вселенную в виде додекаэдра, наделял этой формой и землю. Но
поглядите на снежную круговерть. Любая снежинка состоит из шести
расходящихся лучей, причём каждый из них может разделяться только на всё те
же шесть более мелких лучей, и так до бесконечности. Никто никогда не видел
других снежинок. Есть основания полагать, что эта фигура носит не менее
идеальный характер. Похоже, именно здесь и скрыта sexta essentia.

     - Это очень важно, - вежливо сказал Жорж. Мой зонт после недавнего
противостояния стихии отдыхал в углу, а пальто коллеги взмокло от
растаявшего снега, так что предметно рассмотреть фрактальную структуру
снежинки можно было лишь выйдя наружу, чего делать отнюдь не хотелось.
Чугуниевый, дитя прогресса, интересовался данным вопросом ещё меньше, чем
количеством посетителей заведения.

     - Самое интересное, что в центрах узлов лучей снежинки вполне можно
поместить додекаэдры вселенных. Прекрасный универсум получится. - Я
улыбнулся и пригубил кофе по-венски. - В особенности если посмотреть на это
дело сквозь решётку нашего окна.

     Собственно, решётка и была единственным наблюдаемым объектом из
полуподвального кафе - остальной мир скрылся в ниспадающем снегу.

     - Здесь я с вами соглашусь, - заметил г-н Павленко. В отличие от
меня, он сегодня больше внимания уделял сперва купатам, затем чохохбили с
гарниром из тушёной капусты.

     Двери в нашу вселенную открылись, и, топая ногами и отряхивая шубу,
вошла девушка - а, так это же наша знакомая. Я помахал ей рукой, а
Чугуниевый, на миг отвлёкшись от своего занятия, внезапно покраснел и
уткнулся носом в книгу. Дама была не одна, и вновь прибывшие проследовали за
отдельный столик. Мы с Жоржем переглянулись, причём в глазах каждого
искрилась ирония. И состоялся следующий молчаливый диалог.

     Я: "Да уж, коллега, это было нечто". Откидываюсь на спинку стула.

     Жорж: "Смех смехом, но, в конце концов, Чугуниевому это пошло на
пользу!". Барабанит пальцами по столу.

     Чугуниевый: "Procul este, profani".** Сосредоточенно листает Пушкина.

     А дело было так. Г-н Павленко исследовал чувство симпатии. Конечно
же, невозможно все опыты ставить на себе, да он к этому и не стремился. Идея
эксперимента заключалась в развитии симпатической связи между подопытным (на
месте которого оказался Чугуниевый) и каким-нибудь предметом, с тем, чтобы в
дальнейшем оценить характер и меру проявления этой самой связи при сближении
либо отдалении объектов, попадания в зону видимости, слышимости, обоняния,
осязания, возможно вкуса, изменении свойств предмета и так далее. Ничего
экстраординарного как будто бы не ожидалось, до тех пор, пока не пришло
время выбрать объект воздействия.

     Поскольку известно, что наибольшим пристрастием человеческих существ
является чревоугодие, то Жорж логично предположил, что и в этом опыте
следует использовать гастрономический подход (о влиянии пищи на научные
изыскания не рассуждал разве только ленивый). Начиная, что называется, ab
ovo***, взяли яичницу обыкновенную, без приправ, и принялись скармливать
подопытному в качестве единственного и обязательного блюда, чтобы, таким
образом воспитав в нём зависимость, симпатию к этому блюду, впоследствии
проводить намеченные измерения. Однако, - что за превратности природы! - чем
дальше продвигалось дело, тем питомец становился всё более угрюмым,
раздражённым и даже временами несдержанным, проявляя агрессию в форме отказа
от чтения журналов и книг, а однажды вовсе швырнул тарелку с дымящимся
шедевром кулинарного искусства на пол и объявил голодовку.

     Жорж, будучи упорным, но гибким исследователем, вынужден был прийти к
неутешительной сентенции: чтобы воспитать в подопытном симпатическое
пристрастие к некоторому блюду, следует этим блюдом отнюдь не пичкать, но,
напротив, исключить оное из рациона. Притом, возникал парадокс: не зная о
существовании продукта, Чугуниевый не мог воспылать к нему чувством,
потребляя же его в больших количествах, не испытывал ничего кроме
отвращения. Вклиниваться же в работу мозга напрямую означало отойти от сути
эксперимента. Оставалось дразнить да искушать - однако это было уже не
наукой, а искусством. Жорж подключил к опыту меня.

     Я, вволю повеселившись, с интересом принялся за дело, вместе с тем
предложив г-ну Павленко отказаться от экзекуций вообще, но воздействовать на
несчастного методом частного интереса, поручив последнему для отвлечения
внимания какую-нибудь несложную и однообразную, рутинную работу и проводя
досуг в дружеских (и ключевых для обработки) беседах.

     В большом доме всегда хватает занятий, и Чугуниевому поручили
разбирать корреспонденцию с обязанностью отвечать на несущественные письма.
Задача была непростой, учитывая многолетние почтовые завалы, на которые сам
хозяин дома давно махнул рукой.

     Задушевные беседы не давали результата. Я с огорчением констатировал,
что вечеров мне понадобится гораздо больше. Очевидно, Чугуниевый видел во
мне Жоржа как человека с шипящей сковородкой, да простят меня повара хороших
ресторанов.

     Решив подойти с другого конца, через некоторое время я подключился к
разбору почты в качестве консультанта. Каково же было моё удивление, когда
решение задачи обнаружилось само собой: Чугуниевый завёл переписку с некой
Туттой, которая, будучи и знаемой, и недоступной для него, вдруг стала
предметом вожделения. Её ответы были вполне сдержаны и ироничны, однако наш
подопечный этого не замечал. Его послания, эти порождения вороха
романтической литературы из дальнего угла библиотеки Жоржа, вкупе с недавно
перенесённой гастрономической травмой поднимались к высотам поэтической
мысли, облачали Тутту в платье из лепестков незабудок, называли её весенним
облачком пустыни, звездой путеводной. Помещали самого страдальца то в
угрюмый замок, то в безлюдье, то, возвышая до уровня предмета обожания -
любопытный психологический момент - в небо, добавляя ещё одно облачко к
первому. В этом письме далее следовали не вполне передаваемые подробности из
жизни двух любящих облачков.

     Что же, мы с г-ном Павленко - о, этот его талант вести переговоры! -
условились встретиться с этой самой Туттой, нашей внезапной спасительницей.
Она оказалась милой дамой, с устроенной жизнью, и, поддавшись уговорам
Жоржа, согласилась пожертвовать несколькими часами своего безусловно
драгоценного времени ради прогресса человечества. Люди посреди житейских
перипетий иногда, если это занимает не слишком много времени и средств,
делают широкие жесты, в особенности если их при этом хвалят. Идеей войти в
историю науки - всё Жорж, сама непосредственность - дама попросту
загорелась. Странность эксперимента, конечно же, только добавила жара огню.

     Мы направлялись к скромному заведению неподалёку от места обитания
Тутты, причём Чугуниевый был поставлен в известность, куда он едет. Надо
отметить, приборы тут же начали фиксировать рассеянную безадресную
симпатию - это и неудивительно, ведь объект до последнего момента был для
подопытного идеальным. Чугуниевый ёрзал на своём сидении, помимо воли
пытался избавиться от встроенных под кожу датчиков. Кажется, проезжая под
мостом, в полумраке, я заметил, что глаза его в полутьме слегка светились
двумя фиолетовыми точками.

     Однако жизнь поломала все наши ожидания. Чугуниевый не признал в
Тутте реальной свою воображаемую обожаемую. Поначалу они попытались
поговорить о тучках, но тема быстро себя исчерпала. Возможно, часть вины
лежит на нашем с Жоржем неявном присутствии, однако наука есть наука - ведь
события, которые происходят без наблюдателя, в определённом смысле не
существуют. Тутта героически хотела нравиться. Её глаза горели, и не слабым
светом, а добротным искусственным сиянием косметологически безупречного
лица. Чугуниевый таял на глазах. Его речь замедлялась, взор потупился, и,
похоже, единственное, что их объединяло, это методический хруст тонкой
корочки пирожных, которыми мы снабдили парочку, наряду с шампанским и
прочими атрибутами подобных встреч.

     Разочарованные, мы отблагодарили Тутту, причём Жорж всё убеждал её в
важности отрицательного результата. Хотя, насколько я разбираюсь в
физиогномике, вежливое молчание Тутты выдавало и жуткий стыд, и желание
стереть из памяти и эту неудачу, и всю нашу компанию.

     А наш подопечный на несколько дней ушёл в книги.

     За чёрной решёткой что-то происходило - это снег, согревшись об
асфальт, всё же принялся таять, а воздух - проясняться.

     Я отвёл взгляд от Жоржа и, не глядя на Чугуниевого, произнёс
вертевшуюся на языке остроту:

     - Коллега, а знаете ли вы, с чего начинался обычно римский обед
времён империи?

     Жорж машинально ответил:

     - Это так просто. Конечно, в начале было яйцо.

     Чугуниевый не вытерпел и вскочил с места, взбежал по лестнице и
покинул помещение. Что-то стал он не в меру возбудим. Потихоньку мы
собрались и вышли на улицу. Мимоходом я заглянул в подобранный томик
Пушкина - тот был открыт на развороте со стихотворением "Поэт и толпа".

     Маленькие вселенные, скрывавшиеся так недавно в снежинках, эти
бесчисленные миры исчезали в водосточных канавах вместе с поторопившейся
зимой. Осень с насмешкой изгоняла поторопившуюся с визитом очаровательную
гостью, вновь овладевая городом, протягивая лучи своего тела во все стороны.

     Ранимая натура куда-то подевалась, а меня вдруг озарила дивная
догадка:

     - Жорж, мне кажется, наш опыт с Чугуниевым и Туттой был удачным! Ведь
она появилась в кафе именно после того, как тот принялся жевать те же
сладости, что и в момент их единственной встречи!

     Г-н Павленко покачал головой.

     - Да, вы правы. Эксперимент завершился. - Внезапный ветер играл его
шевелюрой. Город обретал очертания. - Видите ли, коллега... Я долго искал,
что же делает человека человеком. Разум? Да, но не до конца. Разум -
непременное, но не достаточное условие. Не хватает малости, какой-нибудь
капли гранатового сока, чтобы те же купаты не потеряли своего доброго имени.
Я всё ещё задаюсь вопросом: неужели это любовь? Не есть ли это шестое
чувство, отличающее человека от обезьяны?

     - Не совсем, - сказал я, - не просто любовь. И не столько любовь. Не
разделённая, отвергнутая, несчастная, чувство к несуществующему, не имеющему
опоры. Умершая надежда. Обманутая мечта.

     Жорж щёлкнул пальцами, протянул руку, подобно Пушкину, читающему
"Полтаву", и произнёс:

     - Нас определяет противоречие!

  -----
  * Пятая сущность (лат.), квинтэссенция. Додекаэдр представляет собой
многогранник, ограниченный пятиугольниками
  ** Отойдите, непосвящённые (лат.)
  *** От яйца (лат.)

--
Dmitry Korolyov
AY3-UANIC