Рядом с импозантным кафе "Тарас" мрачнел памятник неизвестному поэту.
Вокруг него стайки голубей бродили по плитам сквера в самом центре города.
Шумели дети под присмотром увлечённых разговором бабушек, вдали студенты
толпились у здания университета; машины медленно продвигались по заторенным
дорогам, и прохожие, не обременённые неуклюжим средством передвижения, их
легко опережали. Впрочем, поэту суета безразлична.

     Присев на лавку, я спускался по реке времени, предоставив окружающим
удовольствие подгонять замерзающее течение. Не было ни ветра, ни туч, и
яркие краски солнечного дня, казалось, дышали особенной свежестью из-за
недавно выпавшего снега, искрящегося на траве, на карнизах окон, козырьках
магазинов - там, где не ступала нога человека.

     Я усердно рассредоточивал своё внимание, освобождаясь от всяких связей
с окружающим миром, как подопытный, обвешанный датчиками, последовательно
отсоединяет их от тела. И, как это бывает, когда ничего не видишь и не
слышишь, в голове завертелись подобия снов. Скоротечные, они лишь продлевали
жизнь прошлым событиям, истончались и незаметно исчезали подобно мыльным
пузырям. Так, припомнился разговор с г-ном Павленко, сопровождаемый чёрным
чаем, заваренным в пиалах, предварительно облитых кипятком. Чаинки, насытив
воду до благородных тонов, оседали на дне сосуда, придавая напитку глубину.

     Переставляя шахматы, мы рассматривали судьбы людей.

     - Коллега, вам доводилось видеть айсберг? - спросил Жорж, чуть
приподняв правую бровь. Его выразительные черты в мыльном пузыре сна
принимали несколько гротескный вид.

     - В действительности - нет, но по телевидению, в журналах -
безусловно, - я отвечал, удивляясь манере собеседника ставить своим вопросом
в тупик. Ему, конечно, никогда не узнать, что образ айсберга неизменно
пробуждает во мне пушкинские строки:

       Иль скалы дикие Шотландии печальной,
       Или Нормандии блестящие снега,
       Или Швейцарии ландшафт пирамидальный.*

     С течением веков люди смотрят всё больше и видят всё меньше, берега
времени уходят вдаль, и приближается океан.

     Жорж держал пиалу на ладони, и его лицо колыхалось в парах ароматного
чая.

     - Доложу вам, айсберг - весьма любопытное зрелище. В особенности
интересно то, что его подводная часть гораздо массивнее той, что на виду.
Любые попытки отбросить избыточную, как полагают некоторые, массу приведут
лишь к тому, что айсберг просто осядет в воду. Вот вам и принцип Парето -
наш социум будет всегда большей частью погружён во мрак, пока он имеет
структуру пирамиды.

     - Ах, вот вы о чём, - отвечал я, - но ведь решение проблемы находится
вне системы айсберга и воды. Под лёд попросту следует закачать воздух.
Пустота, знаете ли, относительна.

     Жорж передвинул пешку, и мой хитроумный план разрушился, как замок,
который так и не начали строить.

     - Возможно, возможно... Substantia et vacuum sunt relative.** Только,
скорее всего, ледяная глыба перевернётся, а волна смоет вас в бездну.

     Аромат чёрного чая заполнил всё пространство, сон получил окончание и
распался.

     Заиграла флейта - но нет, это голос моего телефона, пришло сообщение.
Стряхивая дремоту, я протёр глаза и прочитал: "Call me".*** Вокруг шумели
автомобили, дети раскачивали качели, голуби разглядывали снег. Был означен
обратный номер, и - подпись г-на Ворсюка. Неужели?!

     Я смотрел и смотрел на вызов, и в тело моё проникал холод. Когда ты
долго идёшь к цели, преодолевая тяжесть шагов, а она вдруг сама движется
навстречу - проделанный путь, потраченное время теряют смысл. Сама цель
становится иной - она превращается в жалкое подобие себя, оставаясь
недостижимой на неоконченном пути. "Если, долго собираясь на охоту, вдруг,
обувая сапоги, надевая полевую сумку, взяв доброе ружьё, холодным металлом
тяжелящее руку, - из окна видишь, что предмет желаний, дичь, под окнами дома
продаёт уличный торговец, - к охоте пропадает всякий интерес". Я погружался
в сон, и сначала мне чудились летающие головы Ворсюка, каждая в своём
мыльном пузыре, а затем я зашагал по лесной тропинке.

     - Знаете ли, - говорит лесник Вальдхаусен, обращаясь ко мне, - как
измеряется мощность ружья?.. Нет, нет, никаких начальных скоростей, никаких
пороховых газов! - Проводник мягко ступает впереди, вполоборота и вполголоса
донося до слушателей свой восторг. - У нас на Руси мощность ружья, она же
дальнобойность плюс пробивная способность, измеряется исключительно в марке
бутылки на расстояние. Да! Вот у меня ИЖ-27, к примеру, с пятидесяти метров
дробью две-три пол-литровых бутылки вдребезги разбивает, а из-под
шампанского - с тридцати метров. Кстати, очень приличный бой.

     Мы идём между голых деревьев, кое-где солнце блестит на поверхности
луж, грязь липнет к сапогам. Вальдхаусен почти не смотрит вперёд; но и я,
впрочем, гляжу под ноги.

     - А в городе, говорят, хорошо стрелять по воронам, можно из пневматики.
Знаете ли, если ворона сидит на ветке, то грамотный стрелок вышибает из неё
дух аккуратно, тушка делает кувырок и на некоторое время повисает вниз
головой, прямо как летучая мышь. Потом, конечно, падает.

     "Как мило, пожалуй, жить в лесу. Охотишься на кабана да на вальдшнепа,
в городе пополняешь запас книг - что ещё надо?"

     - Слушайте, был у меня дед, - развлекает меня лесник, - так он ещё в
финскую войну снайпером в диверсионных отрядах служил. Время прошло быстро,
и вот он уже старик, сидит себе в селе, доживает годы. Так нашёл себе
удовольствие: оборудовал чердак с видом на дальний лес, тут и закуска, и
бутыль, ну и ружьё, как положено. Благодать! Чуть где в сене зашевелится -
бах! - и замерло движение, аккурат в затылке у мыши дыра. Не жизнь, а
праздник. А то бабка посеяла чеснок, и соседские куры принялись его щипать.
Хозяйка в крик, а дед, не долго думая, тут же десяток птичек и уложил. Что
тут было! Сперва соседи ринулись на деда - что творишь, мол! - а тот, под
этим делом, целит в них. Так и удрали, конечно. Пришли вечером, говорят: ну,
старина, дай нам, дорогой, хоть не все, хоть пару... Не просто так, конечно.
У нас известно как всё делается, всё в бутылках меряется.

     Мы выходим на опушку леса, перед нами - спуск к автомагистрали.

     - Уважаемый, и где же конечный пункт? - спрашиваю я, обтирая сапоги о
вялую траву.

     - Ну так пришли уже, вот и позиция. - Вальдхаузен указывает на пригорок
с приличным сектором обстрела. - Располагайтесь, пожалуйста, всё будет в
лучшем виде.

     Мы расстелили брезент, оборудовали гнёзда для ружей, надёжно снаружи
замаскировали огневую точку и заняли позицию. Лесник теперь умолк, и позади
стал слышен глухой рокот спящего леса. Машины впереди, давно покинув город,
играя солнечным светом, бежали, как игрушечные. Если, конечно, не смотреть в
мой оптический прицел.

     - Так, - говорит напарник, - теперь будьте внимательны, вон движется
ваш цель. - Мой прицел улавливает профиль водителя с длинными чёрными
волосами и худым лицом. Я держу палец на курке и говорю себе: вот и всё, г-н
Ворсюк, вот и конец.

     И тут стало мне как-то не по себе. Нельзя оборвать собственный путь на
полдороги, нельзя терять половину неоткрытого мира, иначе и победа не в
радость, и жизнь ни к чему.

     - Стреляйте же! - настаивает лесник.

     Я нажимаю на курок, поднимая ствол в небо. Время ещё не пришло.

     Снова сквер, и шум, и телефон в руках. Детвора, гоняя голубей, не
осознаёт, что дорога человека должна пройти мимо бабушек, увлечённо
говорящих ни о чём, через толпу студентов, поток прохожих, гул автомобилей,
чтобы достичь логического конца - за пределами суеты. Пальцы мои сделали
нужное дело - сообщение исчезло, г-н Ворсюк пропал. Время ещё не пришло.

     Ко мне подошла Тутта и сказала:

     - Вот и я.

--
Dmitry Korolyov
AY3-UANIC